На девятый день Егор Васильевич вошел в комнату и осторожно присел на свободный стул у края стола.

Пришедших помянуть его было немного, но это не удивило и не огорчило Егора Васильевича. Он знал, как коротка человеческая память, и девять томительных дней, отделявших его от прошедшей жизни, слились в вереницу повседневных дел и забот для других.

Не решаясь пошевелиться, с замиранием сердца смотрел он на свою жену Елизавету Ильиничну.

Елизавета Ильинична, как и положено вдове, сидела во главе стола, и черный бязевый платок, спадавший на черное платье, оттенял ее от других. Рядом с ней на тарелке стояла рюмка водки, накрытая куском черного хлеба, мысленно принадлежавшая Егору Васильевичу.

«Теперь все, связанное со мной, будет только мысленно», – подумал Егор Васильевич и впервые ощутил в себе забытые за девять дней слезы.

Он с тоской оглядывал свою квартиру – двухкомнатную «хрущевку» с низкими свежепобеленными потолками, коврами, сервантами и трюмо на фигурных ножках. Ни щербинки… Все было подогнано, прошпаклевано, выкрашено, и от этого стерильно-полированного благополучия, когда-то радовавшего глаз, становилось грустно и неуютно, и жаль было потраченной зря жизни.

Егор Васильевич повернулся к Елизавете Ильиничне и увидел, что она смотрит на вещи его глазами.

Тридцать лет прожили они в привычке, вечных хлопотах, воспитании сына и только сейчас, постигнув необратимость произошедшего, были влюблены, как в юности, и тосковали друг без друга. Егору Васильевичу хотелось подойти к жене, положить руку на плечо и сказать, что он здесь, с ней, но делать этого было нельзя, и, не находя себе места, он вышел на лестничную клетку.

На площадке, аккуратно стряхивая пепел в блюдце, в неловком молчании курили сварщики его бригады.

– С понедельника нас на трассу посылают, – первым нарушил молчание бригадир.

– Почему нас-то?!

– Опять – твою мать! – завозмущались сварщики.

– А кого прикажете посылать? – усмехнулся бригадир. – Молодых? Они наварят…

– Дождь, слякоть… – неопределенно сказал кто-то.

– Егора бы. Он любил с трубами возиться.

– Да, Егор был сварной что надо, – охотно поддержали сварщики.

– Самые неудобные стыки выбирал.

– Да и то сказать: наблатыкался за тридцать лет.

– Теперь вот… Тьфу! – сплюнул кто-то в сердцах. – Пойдем, что ли, хлопнем за помин Егоровой души.

«Почему они все об одном и том же…» – с раздражением подумал Егор Васильевич, но, вспомнив, что еще недавно сам был таким, смутился и прошел в квартиру.

На кухне Люба, соседка, выпытывала у Елизаветы Ильиничны:

– Не приходил еще Егор-то?

– Нет… – как будто удивлялась Елизавета Ильинична.

– Ты не удивляйся. Они, покойники, любят после смерти ходить. Ходят – душу мытарят.

– Зачем?

– Бог их знает, неуемных. Ты, главное, не бойся.

– Я не боюсь, – спокойно отвечала Елизавета Ильинична.

– Как почувствуешь: пришел, – не успокаивалась Люба, – ты его матом и почаще. Они этого не выносят.

«Неужели пошлет?» – ужаснулся Егор Васильевич.

– Глупости все, – сказала Елизавета Ильинична и ушла в комнату.

«Дура!» – рассердился Егор Васильевич и сыпанул Любе соли в поминальный компот.

Расходились быстро – никому не хотелось оставаться один на один со вдовой, переносить ее слезы и заниматься бесполезным утешительством.

За окном шел мелкий осенний дождь, и сварщики, предполагая сырость вечерней улицы, выпили в коридоре на посошок, что-то долго и путано объясняли Елизавете Ильиничне, оставляли телефоны и только после этого ушли. Елизавета Ильинична осталась одна.

Чтобы не напугать жену, Егор Васильевич прошелся по комнате тяжелой, одной ей знакомой походкой и несколько раз кашлянул в тишине.

– Ты, Егорша? – позвала Елизавета Ильинична.

– Я, Лиза.

– Я ждала тебя.

– Я не мог раньше.

– Сядь около меня.

Егор Васильевич сел.

– Как ты живешь, Лиза?

– Плохо. Я скучаю по тебе, Егорша.

– И я скучаю по тебе, Лиза.

Они замолчали.

– Почему не было сына, Лиза?

– Он в командировке – не смог приехать. Ты расстроился?

– Нет. Я хотел увидеть только тебя… Я не знаю, о чем говорить. Мы что-то делали не так?

– Мы все делали не так… Помнишь лето в Сокольниках, в пятьдесят восьмом году? Ты был в белом костюме и в этой дурацкой соломенной шляпе, ужасно смешной…

– И ты была в белом платье, только совсем девчонка…

– Это был единственный день в нашей жизни, – помолчав, сказала Елизавета Ильинична. – Лучший день.

– Лучший, – согласился Егор Васильевич. – Я люблю тебя, Лиза.

– И я люблю тебя, Егорша. Мы теперь все время будем вместе?

– Да… Все время…

И не удержался – заплакал. Сиротливое дыхание его слезы коснулось ладони Елизаветы Ильиничны.

– Что с тобой, Егорша? Почему ты плачешь?

– Так, ничего. Это теперь бывает со мной.

– Когда тебе уходить?

– На рассвете.

– Ты придешь завтра?

– Да.

– Как хорошо. Знаешь, я устроюсь куда-нибудь на сменную работу, и мы будем встречаться каждую ночь. Мне совсем не обязательно видеть тебя – я так привыкла к тебе, запомнила тебя, что мне достаточно твоего дыхания рядом, достаточно просто говорить с тобой…

На рассвете Егор Васильевич ушел.

– Я закрою за тобой, – сказала Елизавета Ильинична. – Будто ты ушел на работу и вот-вот вернешься…

Встречались они каждую ночь.

Егор Васильевич приходил в первом часу, садился за обеденный стол в большой комнате, и они говорили о том, что много лет покоилось в глубине их сердец.

– Ты стал совсем другим, – говорила Елизавета Ильинична, – я хочу увидеть тебя.

– Я все тот же, – смеялся Егор Васильевич, – только немного похудел, небрит, и, что самое поразительное, – умные глаза…

– За что ты меня полюбил?

– Ты необычная, Лиза.

– Разве? – недоверчиво спрашивала Елизавета Ильинична.

– Конечно, – горячо убеждал Егор Васильевич. – Ты удивительная…

– Обыкновенная, – смущалась Елизавета Ильинична. – Табельщица на стройке. Что тут удивительного.

Перед рассветом они уходили гулять. Шли ночной Москвой, Бульварным кольцом, темными набережными.