То была страшная ночь.

Сюр разрешилась от бремени и ушла во мрак за голосами предков.

Повитуха смачно плюнула в окровавленное лоно Сюр и трижды скрестила копья, прежде чем омыла новорожденных. Только после этого она вручила дочек отцу, побрившему виски и грудь в знак того, что род его продолжился. Затем, раздевшись догола и обмазавшись глиной, перетертой с жабьими кишками, повитуха серпом вскрыла себе живот и отправилась вслед за духом Свинки.

Она долго бродила во мраке. Она звала молодицу, уговаривая ее покинуть чертоги мертвецов и вернуться к живым.

Уговорила. Вернулись обе.

– Двойняшек надо предать огню, они – посланницы Свистуна! – штопая распоротый живот, кривилась повитуха.

Но муж Свинки с первого взгляда полюбил дочек. Он убил повитуху, а тело ее спрятал в подполе. Взяв меч, отнес одну из девочек в Чужой Лес. Только так он мог спасти жену и вторую крошку, названную им Гель.

Воин долго брел, проваливаясь по пояс в мокрую жижу. Пурга слепила его глаза и направляла в ловушки зыбучих снегов, не таящих даже летом.

Под горелой сосной, полыхнувшей от небесного огня, воин отсек голову первой своей дочери. Он сделал все, чтобы смерть девочки была легкой и никто не проведал о рождении двух младенцев. Но люди все равно узнали.

Бородача до смерти закидали камнями, а Свинку заставили очиститься Испытанием. Ее заперли в доме и уложили на лавку. Связали, согнув ногу в колене и на сгиб положив горошину. Так и лежала Сюр, пока согретая теплом и вскормленная по́том горошина не проросла. Только после этого Сюр отпустили, разрешив выходить в поле – работы ведь непочатый край.

Мудрые старцы хотели убить Гель, но Урд Криволапая воспротивилась:

– Зачем?

Старцы ответили:

– Если не убить сейчас, потом из подмышек девочки по ночам будут выползать ядовитые пауки. Ребенок вырастет и отомстит за отца.

Урд посмеялась над словами мудрецов. Она забрала Гель к себе, выкормила медвежьим молоком, а потом вернула Свинке. На весеннем тинге Криволапая строго-настрого запретила обижать Гель и Свинку, а не то!..

На долгих семь лет мать и дочь оставили в покое.

А потом в гард пришли инквизиторы.

Босые бродяги с посохами из костей еретиков были вооружены обоюдоострыми крестами и желудками гарпий, на сорок шагов отрыгивающих святую воду, что разъедает не только плоть грешников, но и хладный металл.

Вспыхнул костер. Лучший баран Ингвара Родимца повис на вертеле, а сам Родимец даже и не подумал стребовать плату за мясо. Он был рад, что странники не сожрали его самого, дочь его и жену. Хотя жену и можно бы – ради богоугодного дела не жаль.

Стемнело. Инквизиторы потребовали вина и трех девственниц.

Мэр гарда велел открыть тайное хранилище, что у кладбища, в зарослях выколиглаза. В последний раз тот схрон, задуманный на случай засухи и мора, отворяли трилистником клевера еще до рождения Гель, но еда не протухла до сих пор, и хмельное питье, припасенное на черный день, не скисло. Теснились на полках кувшины с вином, настоянным на травах, висели под потолком копченые окорока, в закромах томились румяные яблоки. От порчи тайник заговорила лесная ведьма, получив за труды бутыль с кровью мертворожденного младенца и миску студня из лап рыси.

Закусить и выпить инквизиторам дали, а вот с девственницами незадача вышла.

– Нету в гарде дев целомудренных. Все бабы от младенчества порченые, – вздыхал мэр и уговаривал: – Кушайте, гости дорогие! Пейте на здоровье! Рады вам! Святости бьем челом! Не обессудьте, люди мы дремучие, жены наши не блюдут благочестия. Своенравны и любвеобильны! Так уж повелось, святые отцы:только в возраст входят – так сразу дырявые. А вам-то с подгулявшими никак, мы понимаем, виноваты, но вы уж простите…

Кланяясь и потея, мэр еще долго тряс щеками и замолчал, лишь когда перед ним встал главный инквизитор, больной лепрой. На поясе прокаженного висел бронзовый колокольчик, от звона которого до́лжно убегать, чтобы не подхватить заразу. Прокаженным нельзя входить в трактир и говорить с кем-либо, стоя против ветра. Им запрещено бродить по рынку и мыться в проточной воде. Но кто заставит инквизитора выполнять эти правила, назначенные самой жизнью? Правила придуманы людьми, но не Богом! Истинно верующий спасется постом и честной молитвой.

Глядя на потеющего мэра, бродяга рассмеялся, из-под капюшона выбились пучки грязных косиц. Святой отец шагнул к толстяку:

– Нет, говориш-ш-шь? Ни-и-и един-н-ной девствен-н-н-ницы, говориш-ш-ш-шь?!

Шаг. Еще ближе. И еще шаг.

– Иди ко мне, с-с-ссын мой! Обнимемс-с-ссся! Поцелуемс-сся! – хохотнул прокаженный.

Мэр резво отпрыгнул назад, увернувшись от объятий святоши.

Бродяги тут же вскочили. В их жилистых руках исходили паром желудки гарпий, готовые окропить лгуна ядовитым кипятком.

Главный инквизитор посмотрел мэру в глаза и криво усмехнулся:

– А с-с-скаж-жи мне, с-ссын мой… Ес-с-ссть ли в твоей дер-р-ревне в-в-ведьма? Кто наводит пор-р-рч-чу, кто меш-ш-шает с-спокойно нас-с-слаж-ж-ждаться с-с-сновиденьем, кому с-с-слез-за ребенка зам-меняет ж-жбан пен-нис-сс-стого п-пив-ва?!

Попятившись, мэр споткнулся – громко клацнули зубы, и сам собой открылся рот:

– Есть одна. Двойню родила, мужа на убийство сманила. Его-то наказали, а ведьму – нет. Околдовала народ, не иначе!

Лучше одна порченая в расход, чем десяток девиц, верно?

Мэр сделал выбор. Он показал, где живет Сюр Свинка.

Святоши вмиг соорудили виселицу. В этом они мастера знатные, умеют петли вязать. Собралась толпа. Приволокли вдову, мать Гель. Прокаженный инквизитор вынес приговор:

– Она с-с-ссожительс-с-ствовала с с-самим С-с-свистуном! Одного р-ребенка он-на зач-чала от му-уж-жжа, втор-рого – от нечис-с-сстого! Ее лоно ос-с-с-ссквернено! Ее лоно надо очис-ссстить! Ее лоно нуждаетс-с-я-а в пок-каянии и с-ссвятой воде!

Свинку умело избили посохами, а потом, едва живую, повесили. И запретили снимать тело две седмицы. Заведено так, чтоб еретиков терзали черви, птицы и зверье. Нельзя жечь плоть, нельзя прятать в землю – бросать нужно гниющим мясом на прокорм божьим тварям, которые, насыщаясь, уничтожают зло…

Когда Урд Криволапая увозила Гель из Замерзших Синичек, исклеванный воронами труп все еще подставлял бока ветру.

Утром пятая луна едва мерцает, словно брезгуя освещать Топь и греть Ёсиду. Распухшие от сырости ноги сплетены в «лотос». Старик наслаждается видом разбуженной Китамаэ.

Столько лет прошло, столько зим, плесень сгноила десяток кимоно, а многоцветье сфагнов неизменно. Зеленца утонувших в Топи лиц сдобрена багрянцем из проткнутых сердец. Коричневый суглинок дрейфует мимо оранжевых грибных полян. В воздухе белая дымка – это бабочки сражаются с ветром, их десятки тысяч. То тут, то там черепашьи панцири разбивают зеркало воды. Розовеет вереск, спеет голубика. Все это очес, верхний слой торфяника кое-где в локоть толщиной. Он ломкий, ненадежный…