болезненной любви к дочерям, и она окинула Манфреда гордым, счастливым взглядом. Он улыбнулся ей в ответ так нежно, что у неё защипало глаза.

– Разве нам не повезло? – пробормотал он, взяв её ладонь в свою. – Разве нас не щедро одарил Господь?

Хедвиг смогла лишь кивнуть.

Сёстры Эдер не заняли первого места, не заняли вообще никакого, но никто из них не расстроился. Им было достаточно и того, что они вообще смогли спеть, а в конце вечера все только и могли говорить, что о семье фон Траппов, которые опоздали, но поразили всех потрясающей гармонией своего выступления, в котором приняли участие не трое, а целых девять детей, и мать тоже! Даже Хедвиг впечатлилась.

– Мария фон Трапп могла бы стать монахиней в аббатстве Ноннберг, – мечтательно прошептала Лотта, когда Эдеры возвращались домой в лиловых сумерках, и нежный, как шёлк, благоухающий ветерок ласкал их разгорячённую кожу. Посетители фестиваля отправились кто домой, кто в отель, чтобы переодеться в вечерние наряды и провести ночь в самом роскошном местном ресторане или клубе, так что улицы ненадолго опустели. – А потом стала гувернанткой у фон Траппов – тогда у них было только семь детей, и один из них сильно заболел, – и в итоге вышла замуж за их овдовевшего отца-барона. Ну разве не романтично?[3]

– Скорее неразумно, – с присущей ей прямотой ответила Хедвиг. – Ну что может монахиня знать о детях? И как же её обеты? – Хедвиг была такой же верующей, как и её супруг, и не было в её жизни воскресенья, в которое она пропустила мессу, вечера, в который она легла спать, не помолившись по чёткам.

– Она не была монахиней, всего лишь послушницей, – заметила Иоганна, с любовью и лёгкой укоризной взглянув на Лотту. – Честно говоря, ничего тут такого возмутительного. К тому же с тех пор у неё самой родилось двое детей, так что она уж точно разобралась в этом вопросе. В антракте я с ней пообщалась. Она по-своему очень интересна.

– Ну, куда уж нам до неё, – буркнула Хедвиг. – Надо поспешить, а то пирожные на такой жаре испортятся.

– А тебе понравилось, папа? – спросила Лотта, кружась перед ними. Её юбка пышно развевалась, в золотых волосах играли лучи уходящего солнца. – Было чудесно, правда? Вся эта изумительная музыка… настоящий рай!

– Вы были чудесны, – со смехом ответил Манфред, – и, думаю, это вы сами хорошо знаете, но я всё-таки повторю ещё не раз. Сестрички Эдельвейс! Сохраните эти веточки на память.

Его жизнерадостная улыбка на миг погасла, когда его взгляд упал на шумную компанию мальчишек, толкавших друг друга и громко хохотавших. На некоторых были нарукавные повязки со свастикой, чёрный и красный цвета резко выделялись даже в сумерках. Один выводил что-то краской на кирпичной стене. Манфред смог разобрать слова Blut und Ehre. Кровь и честь[4]. Другой мальчишка, обведя взглядом Эдеров, резко выбросил руку вверх, словно бросая вызов.

– Хайль Гитлер! – выкрикнул он, и в его голосе прозвучали одновременно насмешка и угроза; нацистскую партию объявили в Австрии вне закона ещё год назад, но это не особенно подействовало на её сторонников.

Манфред опустил взгляд, обнял жену и, ничего не ответив, продолжал путь. Иоганна задумчиво обвела глазами светловолосых, стриженых, ясноглазых мальчишек. Биргит скривила губы и отвернулась. Один паренёк дерзко уставился в глаза Лотты, она вспыхнула и поторопилась нагнать отца.

– Поживее, девочки, – проворчала Хедвиг, хотя все уже отошли прочь от компании. – Становится поздно.

Тени стали длиннее, а небо – темнее, семья, прибавив шаг, торопилась на Гетрайдегассе, где ждали пирожные, и Лотта затянула последний куплет «Лорелей». Биргит и Иоганна охотно присоединились, и три голоса наполнили подступающую ночь меланхоличной красотой.

А скалы кругом все отвесней,

А волны – круче и злей.

И, верно, погубит песней

Пловца и челнок Лорелей.

Глава вторая

Иоганна

Зальцбург, август 1936

В кухне было душно. Иоганна закатала рукава блузки, но та всё равно липла к лопаткам, а на груди выступил пот. Мать пекла хлеб, и Иоганна, конечно, тоже.

Она уже не помнила, кто и когда распределил между ними обязанности, но Биргит всегда помогала отцу в магазине, она – матери по дому, а Лотта… что делала Лотта? Она смеялась, и пела, и делала мир прекраснее, и никто не требовал от неё большего, потому что Лотта наполняла всё вокруг радостью и гармонией. В сентябре она должна была стать студенткой Моцартеума, изучать вокал, теорию и композицию. Их маленький жаворонок расправлял крылья.

– Иоганна, печка, – скомандовала Хедвиг, и девушка молча подошла к печи, сунула внутрь несколько поленьев и задвинула заслонку. Кухня её матери, думала она порой, была самой старомодной во всём Зальцбурге.

Хедвиг Эдер не признавала современных удобств; свою кухню она обставила по примеру той, где прошло её детство, и, войдя в это просторное помещение, можно было подумать, что вы оказались в тирольском фермерском доме. Здесь были деревянный стол и скамьи, большая печь, а пучки сушёных трав и связки лука свисали с потолка и болтались между старых медных кастрюль и сковородок. Правда, несколько лет назад она неохотно позволила мужу купить холодильник, поскольку было невозможно хранить пищу в леднике или ручье, как было принято у неё на родине, в горах.

Тем не менее Хедвиг настаивала, что всё нужно делать так, как было заведено в её детстве: печь хлеб, красить ткань, сушить растения, разливать варенье по банкам. Не хватало ещё делать всё это по-новому или, что ещё хуже, покупать в магазине! Достаточно и того, что ей, как всему Зальцбургу, приходилось брать молоко у молочника, каждое утро проезжавшему по