— Хуан? — прошептала старуха. Она помолчала. — Я думала, он на несколько дней уехал к своей бабушке. В Бронкс. Так он был дома?

Похоже, это известие ужасно расстроило Этти, и Пеллэм не знал, как ее утешить. Пожилая негритянка перевела взгляд на зажатое в руках одеяло. Ее лицо посерело.

— Как вы смотрите на то, что я поставлю автограф на гипсе? — спросил Пеллэм.

— Ставь, если хочешь.

Пеллэм достал маркер.

— Можно где угодно? Ну, например, вот здесь?

Он старательно вывел круглые завитки.

В коридоре за дверью раздалась четыре раза мелодичная трель звонка.

— Я тут подумал, — сказал Пеллэм. — Вы не хотите, чтобы я позвонил вашей дочери?

— Нет, — ответила старуха. — Я уже с ней говорила. Позвонила сегодня ночью, когда пришла в сознание. Она до смерти перепугалась, но я заверила ее, что еще не собираюсь на тот свет. Дочь все равно хочет приехать и узнать, что покажут анализы. Если все окажется плохо, пусть лучше она будет здесь. Быть может, подцепит себе одного из здешних красавчиков-врачей. Например, того, что в приемном отделении. Богатый врач придется Лизбет по душе. Этого у нее не отнимешь. Как я тебе уже говорила.

В полуоткрытую дверь постучали. В палату вошли четверо мужчин в костюмах. Крупные, угрюмые; с их появлением просторная больничная палата, даже несмотря на три свободные койки, вдруг стала тесной.

Пеллэм с одного взгляда понял, что это полицейские. Значит, есть подозрения, что это был поджог. Тогда объяснима та скорость, с которой распространялся огонь.

Этти обеспокоено кивнула вошедшим.

— Миссис Вашингтон? — спросил старший по возрасту.

Ему было сорок с лишним. Щуплые плечи и животик, которому не помешало бы сжаться в размерах. Мужчина был в джинсах и ветровке, и Пеллэм заметил у него на поясе здоровенный револьвер.

— Я брандмейстер Ломакс. Это мой заместитель… — он кивнул на огромного молодого парня с телосложением культуриста. — А это следователи управления полиции Нью-Йорка.

Один из полицейских, повернувшись к Пеллэму, попросил его выйти.

— Нет-нет, — поспешно возразила Этти. — Это мой друг, он может остаться.

Полицейский посмотрел на Пеллэма, взглядом повторяя свою просьбу.

— Вы ее друг? — спросил Ломакс. — Отлично, мы и с вами поговорим. Но вы сюда больше не вернетесь. Назовите свою фамилию и место жительства вот этому офицеру и уходите.

— Прошу прощения? — улыбнулся сбитый с толку Пеллэм.

— Назовите ему фамилию и адрес, — кивнул на своего заместителя Ломакс. — А затем убирайтесь отсюда ко всем чертям! — рявкнул он.

— Я так не думаю.

Брандмейстер положил свои здоровенные ручищи на необъятную талию.

«Что ж, ты хочешь играть по-крутому, будем играть по-крутому.»

Скрестив руки на груди, Пеллэм чуть раздвинул ноги.

— Я никуда от нее не уйду.

— Джон, не надо, все в порядке.

Ломакс:

— Эта палата закрыта для посторонних. Гм, и не спрашивайте, почему. Это не ваше дело.

— Не думаю, что мои дела касаются вас хоть каким-то боком, — ответил Пеллэм.

Эта фраза была взята из написанного им много лет назад сценария, по которому так и не был снят фильм. И все эти годы Пеллэму до смерти хотелось где-нибудь ее употребить.

— Твою мать, — выругался один из полицейских, — у нас нет времени. Уберите его отсюда.

Заместитель брандмейстера схватил словно клещами Пеллэма за руку и потащил к двери. От этого движения по затекшей шее снова стрельнула резкая леденящая боль. Пеллэм дернулся, пытаясь высвободиться, и после этого полицейский решил, что Пеллэму неплохо будет пару минут отдохнуть у стены. Он припер его, едва не оторвав ноги от пола, так, что у него онемели руки, лишившиеся притока крови.

— Уберите от меня этого типа! — крикнул Ломаксу Пеллэм. — Черт побери, что здесь происходит?

Но брандмейстер был занят.

Сосредоточив внимание на маленькой белой карточке, зажатой в руке, он зачитал Этти «права Миранды»,[1]после чего объявил, что она арестована по подозрению в преступной халатности, повлекшей за собой тяжкие последствия, и поджоге.

— О, и не забудьте покушение на убийство, — окликнул его один из полицейских.

— Да-да, — пробормотал Ломакс. Взглянув на Этти, он пожал плечами. — Ну, вы его слышали.

Дом, в котором жила Этти, подобно большинству нью-йоркских жилых зданий, построенных в девятнадцатом веке, имел размеры тридцать пять на семьдесят пять футов и был построен из известняка. В данном случае камень был рыжеватым, цвета терракоты.

До 1901 года никаких законов, которые упорядочивали бы возведение этих шестиэтажных доходных домов, не существовало, и многие подрядчики лепили свои строения, используя гнилые доски и цементный раствор, смешанный с опилками. Но подобные здания, низкопробная дешевка, уже давно развалились. Такие же дома как этот, — объяснила Этти Вашингтон перед видеокамерой дотошного Джона Пеллэма, — были построены теми, кто делал дома на совесть. В стенах альковы для мадонны, стеклянные колибри, поющие над дверями. Ничто не могло помешать этим зданиям простоять две сотни лет.

Ничто кроме канистры с бензином и спички…

Утром Пеллэм прошелся к тому, что осталось от здания.

Уцелело совсем немного. Лишь оболочка из почерневшего камня, заваленная беспорядочной грудой обугленных матрасов, мебели, газет, утвари. Основание здания было покрыто толстым слоем липкой серо-черной грязи — пепел и вода. Пеллэм застыл, увидев торчащую из кучи обгоревшего хлама руку. Побежав было к ней, он остановился, разглядев шов на полихлорвиниловом запястье. Это был манекен.

Практичные шутки в духе Адской кухни.

На горе мусора покоилась огромная фарфоровая ванна, совершенно ровно вставшая на ножки в виде звериных лап. Ванна была доверху наполнена ржаво-бурой водой.

Пеллэм обошел пожарище, протискиваясь сквозь толпу зевак, обступивших натянутую полицией желтую ленту, похожих на покупателей, застывших у дверей универмага в ожидании распродажи. В основном это были завсегдатаи городских свалок, однако на этот раз пожива их ждала скудная. Десятки матрасов, обгоревших и грязных. Остовы дешевой мебели и утвари, раскисшие в воде книги. Понуро поднимала свои заячьи уши антенна — дом не был подключен к сети кабельного телевидения, — восседающая на оплавившемся пластмассовом шаре, в котором только по логотипу «Самсунг» и печатной плате можно было узнать телевизор.