— Я не прикасался к гонцу! — умоляющим тоном произнес он. — Клянусь, я его не трогал!

— Брось копье и отойди! — приказал Лу. — Ступайте оба к целителям, они отведут вас в баню и натрут уксусом, а вашу одежду сожгут, вот и все…

Солдат тряхнул головой, словно не понимая, что ему говорят, и сделал еще несколько шагов вперед.

— У этих целителей, точно, не выживешь…. Я ни при чем, говорю же вам, я его не трогал!

— Отойди!

Теперь солдат был всего в нескольких локтях от герцога Лу, который явно заколебался, не зная, что делать, и на мгновение обернулся к Зигеберу и его личным стражникам. В тот же миг солдат сделал резкое движение, словно собираясь броситься на герцога.

— Ложись!

Лу Аквитанский упал на пол и откатился в сторону. Послышался гул, затем глухой удар, когда топор вонзился в тело, и вопль солдата, которого отшвырнуло назад. Он с грохотом упал в двух локтях от герцога и, некоторое время, судорожно пытался вырвать стальное лезвие, застрявшее в основании шеи. Вскоре солдат застыл неподвижно. Вокруг его головы медленно растекалась лужа темной крови. Лу быстро поднялся. Перехватив устремленный на него сумрачный взгляд Зигилы, он отвернулся, не зная, что сказать, потом наклонился, чтобы вытащить топор из безжизненного тела.

— Не трогай, — рыкнул гот…

— Он прав…

Зигебер отделился от группы своих личных стражников и прошел в центр зала Он осмотрел мертвого солдата, потом его напарника, окаменевшего от ужаса при виде этой сцены, и, наконец, гонца, прибывшего из Оверни.

— Хватит и одной смерти — проговорил король. — Пусть весь зал вымоют уксусом и сожгут здесь как можно больше сырой соломы, чтобы все пропиталось дымом. Пусть всех, кто прикасался к гонцу, посадят в крытые повозки, вывезут за пределы города и займутся их лечением, подальше от других людей. Пусть прогонят всех сирийских[4]торговцев и закроют ворота. И, известите епископа — пусть велит всем своим монахам молиться…

* * *

Группа людей, собравшихся под сводами собора Метца, напоминала скорее военный совет, чем собрание верующих, праздновавших Троицу. Впрочем, большинство из них до сегодняшнего дня вообще ни разу не были в церкви. Куда бы ни падал взгляд, всюду толпились вооруженные люди в дорожной одежде. У них были такие мрачные лица, что можно было подумать, будто они присутствуют на похоронах своего короля, а не на крещении его наследника[5]. В первом ряду стояла королева Брунхильда — у нее были золотисто-белокурые волосы, и в своем простом белом платье она напоминала свечу. Королева старалась заглушить то и дело сжимавшую горло тревогу. Вокруг нее стояли приближенные и личные стражники короля, массивные и мрачные в тяжелых ржаных доспехах с нашитыми металлическими пластинами, с мечами на поясе — словно им предстояло вскоре отправляться на поле боя или словно война вот-вот грозила ворваться внутрь собора. Сам, епископ, больше напоминал воина, чем служителя Божьего, даже своим именем Агерик — Славный оружием, которое звучало прямым оскорблением Богу.

Недобрый час, дурное предзнаменование…. Почему Зигебер послал, именно, за этим епископом, Верденским, — а не позвал Эгидия или кого-то другого?.. Этот день должен был стать радостным, однако песнопения хора слишком мрачно звучали под каменными сводами среди гнетущей тишины. Крещение Хильдебера совпало с кануном военного похода.

Война рыскала вокруг них, словно голодный волк в окрестностях деревни. На юге молодой военачальник Энний Муммолий, граф Оксеррский и командующий бургундскими армиями короля Гонтрана, недавно, отразил нападение лангобардов[6], но другие банды на сей раз саксонские, подступили вплотную к границам Остразии. Зигебер еще не сообщил об этом жене, однако вид собравшихся в соборе мужчин говорил сам за себя: как только обряд крещения будет завершен, армия выступит в поход. Тревогу вызывала не столько перспектива новой войны, сколько необходимость защитить королевские владения в Оверни и Провансе, постоянно подвергавшиеся вражеским набегам, а теперь и зараженные чумой…

Брунхильда попыталась отогнать дурные предчувствия и вновь вернуть свое внимание супругу. Зигебер стоял невдалеке от епископа Агерика. Сына король держал на руках, завернув в складки своего пурпурного плаща. Тяжелая ткань скрывала висевший у Зигибера на поясе меч, но не кольчугу, слегка поблескивавшую в свете свечей, точно змеиная кожа. Лицо короля озарялось улыбкой всякий раз, когда он смотрел на Хильдебера. На короткое время, к Зигеберу вернулись искренность и мягкость, которые Брунхильда так любила в нем; но потом возле его губ появилась горькая складка, а глаза затуманились.

В следующее мгновение, повинуясь жесту Агерика, один из воинов выступил вперед, осторожно взял младенца из протянутых рук Зигебера и повернулся к собравшимся в соборе людям. На его лицо упал яркий свет, и Брунхильда ощутила невольное волнение. Несмотря на сломанный нос и побуревшую от загара кожу, Готико произвел сильное впечатление на всех собравшихся — казалось, что в его голубых глазах сверкает пламя. Выражение его лица не оставило равнодушным никого — ни мужчин, ни женщин, ни саму королеву.

Когда он приблизился к толпе с маленьким Хильдебером на руках, Брунхильда услышала перешептывания, выражавшие некоторое удивление. Шепот сменился приглушенными смешками, когда Готико протянул младенца епископу, помазавшему его освященным елеем, отчего малыш расплакался. Однако смех вызвали не слезы маленького Хильдебера, а вид Готико. Его замешательство было столь явным, что даже Брунхильду это позабавило. Взглядом спросив разрешения у епископа, и получив его, она поспешно приблизилась к Готико и, забрав ребенка из рук воина, крепко прижала к себе сына. Для нее это был единственный радостный момент за весь день. В тот же вечер армия выступила в поход.

# # #

Странно подумать, мой сын родился в пору войны и чумы — Хильдебер, который никогда не был воином и чья жизнь теперь кажется мне долгим детством…. Однако, воспоминания о тех бедствиях неразрывно связаны с ним, хотя на самом деле все началось гораздо раньше — в тот день, когда я поняла, что моя сестра Галсуинта умерла не своей смертью: этот пес Хильперик велел ее задушить…. Но это преступление было выкуплено — поскольку любое преступление, по странному закону франков, имело свою цену, в золоте или серебре. Я вспоминаю горечь и гнев, что охватили меня, когда я почувствовала себя бессильной, вынужденной отказаться от мести тем, кто убил мою сестру. Зигебер казался мне трусом, равнодушным или слепым, и я не знаю, простила ли ему это предательство… Мы, по-прежнему, были счастливы, и я любила его, но воспоминание о Галсуинте оставалось между нами до самого конца, словно единственное облако среди летнего неба.