Кажется, что он смотрит на меня, но не видит. В глазах его боль и скука повидавшего жизнь человека. Мясистые губы под отвисшими, редкими усами запечатаны тяжестью слов, которые лень произнести. Смотрю на его изогнутые брови под прядкой тонких засаленных волос, на чуть раскосые, глубоко посаженные глаза, и изо всех сил пытаюсь понять: что же такое он мог бы мне сказать?

Отвлечься от созерцания портрета получается только с помощью пива, которое продают в фойе. Наконец я в зале. Фассбиндер все равно скажет все, что хотел, только в кино. Ведь он играет в этом фильме и уж точно мямлить не будет.

Идет «Горькие слезы Петры фон Кант». Один из моих самых любимых.

В этом кинотеатре только три сеанса в день, и на всех трех показывают один фильм. Ленты меняются каждый день, но никто заранее не знает, что когда будет идти.

После фильма в фойе встречаю приятеля. Видно, что он выпил много пива. Стаканов этак восемь-десять. Он тут же заводит речь о наболевшем: жена его отца, ее друганы-социалисты, корм попугая жены и поэзия Чосера. Жизнь у приятеля прямо бьет ключом. Однажды темным дождливым вечером жена с социалистами хотели прогнать его отца из дома. Теперь приятель никак не может об этом забыть. «На улице же дождь лил ручьем», — твердит он.

— Ладно, отец у тебя тоже хорош, — говорю ему.

Медленно, с трудом выговаривая слова, он отвечает: «Немыслимо. Эти пионеры выгоняют человека на улицу в такой дождь».

— Твоя мать тоже страдала из-за него, — осторожно возражаю я. — Даже не верится, он ведь такой ученый.

— А какая у него жена теперь ученая! — язвит он. — И в людях как разбирается! Меня просто заела. Надо было хлопнуть дверью в восемнадцать лет. Ну максимум в двадцать один. А я так и не хлопнул.

Мы оба смеемся. У друга пышные, местами с проседью волосы, очки в черепаховой оправе на миловидном лице, очень приятный голос — наследство отца-актера. Друг опять принимается причитать: «Ох уж эти ее социалисты». И все время бормочет что-то о матери. Мы отправляемся выпить и перекусить. На улице — горячий, душный дождь. Н-да, красное вино сейчас было бы очень кстати.

* * *

На другой день просыпаюсь около полудня от легкого шороха — это почтальон пропихнул под дверь конверт. Не могу вставать рано, когда бы ни ложилась. Всегда просыпаюсь лишь к полудню, притом не сама, а всегда от какого-нибудь шума: от стука, или шороха, или даже от лучика света, упрямо пролезшего сквозь синие бархатные занавески спальни. Никогда не валяюсь в кровати — куда уж валяться, если проспала так долго. Сразу встаю, умываюсь и принимаюсь за дела.

Дела, как правило, заключаются в том, что я иду пить чай в «Амбассадор», затем — гулять в парк, потом провожу пару часов дома, потом — в кинотеатр. Хочется сообщить всем трудолюбивым мышкам, которым неведом вкус счастливого плавания в безбрежном океане безработицы: отсутствие работы — вовсе не тяжелая и опасная болезнь. Это вовсе не пустые и губительные дни, которые мучительно ползут один за другим. Люди, не вынужденные работать, всегда заняты: они скучают, читают, бродят где-нибудь или совершенствуются в искусстве беседы за выпивкой. Они спят или что-нибудь пишут. Их влечет многое, и они размышляют обо всем, что им интересно, — вот чем они заняты.

А для серых мышек безработица — лишь кошмар бесконечной череды тягучих и липких воскресений. В выходные им всегда плохо — они не знают, куда себя деть. Именно боязнь этого кошмара заставляет их проводить свою жизнь в клетках-офисах, по раз и навсегда устоявшемуся жалкому расписанию, в поисках покоя и размеренности. Многие серые мышки со временем начинают руководить другими серыми мышками (а рано или поздно все серые мышки начинают руководить остальными), и тогда их жизнь становится похожей на тяжелые бусы из премий, поощрений и наград, которые нитка за ниткой ложатся им на шею откуда-то свыше — и притом ложатся очень медленно. Носить эти бусы бывает так тяжело, что иногда не выдерживает шея. Часто эта тяжесть выматывает мышек так, что в душе у них не остается ничего, кроме работы. И тогда эти бусы могут даже разбить им сердце.

Вхожу в ванную, проделываю привычные процедуры. По дороге за брюками, которые я перед сном повесила на стул, спотыкаюсь о черный телефон. В свое время я обрезала ему провод. До того ненавижу этот прибор, что даже не хочу считать его «своим»: в этом приспособлении для порчи планов нет ничего моего.

Раньше я измеряла безденежье и безделье телефонными счетами. Когда телефон вызывал меня своим бренчанием, я подолгу болтала с кем-то, от кого мечтала избавиться, и сама себя за это ненавидела. А обрезав провод, я избавилась и от телефонных счетов, неизменно являвшихся каждый месяц, как привидение, и от бесполезных, вязких и липких, как жвачка, телефонных разговоров, кравших самые прекрасные часы дня.

Одевшись, включаю старое радио — память о дедушке — и под аккомпанемент первой сонаты Баха для виолончели с оркестром поднимаю с пола разбудивший меня конверт. В левом углу конверта нарисована улитка, а под ней все, что обычно бывает на конвертах — то есть мои имя, фамилия и адрес.

Можно позавидовать терпению тех, кто аккуратно разрезает конверты изящными канцелярскими ножами. Что касается меня, я вскрываю письма пальцем, повсюду разбрасывая клочки бумаги, похожие на попкорн. Самое грустное, что у меня даже есть очень красивый индийский нож для бумаги из рога дикого быка.

Я, конечно, всякий раз удивляюсь, когда вижу адресованный мне конверт. Правда, еще удивительнее, если внутри письмо.

Что же в конверте? Очень любопытно. Пишут, что кончается подписка на журнал «В мире животных».

Сразу делается так грустно, что я немедленно складываю письмо вчетверо и рву на мелкие клочки. Будь у меня хорошее настроение, я бы подкинула обрывки над головой, как конфетти. Но грусть и злоба толкают меня на более драматичный жест — я бросаю все, что сжимаю в кулаках, в унитаз и яростно спускаю воду.

А ведь это странное письмо. Я же понятия не имею, откуда у меня подписка на этот самый журнал. Он просто приходил ко мне много лет, преданно и регулярно.

Хотя он никогда не интересовал меня, но всегда был учтив, тактичен и внимателен, словом, вел себя со мной как настоящий джентльмен. Признаться, никогда не уделяла ему заслуженного внимания. Кое-как просмотрев, складывала номера перед дверью, забывая его, как наскучившего старинного приятеля, в преданности которого уверена. Я знала: он все равно придет. И в следующем месяце, и через месяц, и после, и, как обычно, скромно и неприхотливо он возникнет передо мной, вынутый из желтого конверта. Он не отнимал у меня времени, не требовал внимания. Он казался немного грустным и задумчивым. И был самодостаточным и искренним.

Только однажды его страницы привлекли мое внимание. Я поначалу сохранила тот номер, а потом выкинула и его из-за своей привычки держать все в порядке. Речь там шла о птице, влюбленной в синий цвет. Правда, называлась статья немного по-другому. Написанная сухо и сжато, научным язы

!!! на стр.33 печатного издания отсутствует часть текста!!!