бы и не в городе, а и в городе. От Гостиного Двора три остановки на метро, как будут говорить не столь уж далекие потомки. Но метро нет, автобусов тоже нет, а лошади у Давыдова свои, к ним нужно бережно. Подгонять словом, а не кнутом.

Да ведь и не опаздываем никуда.

И не опоздали.

Гости и хозяева расположились в саду, под небом. Понятно, для того и на дачу выбираются — дышать воздухом, наслаждаться солнцем.

Давыдов рекомендовал меня как старого друга, рубаку, наводившего ужас на армию Наполеона, а потом покорившего Бразилию и ставшего большим помещиком. И там же, в Бразилии, читавшего наши журналы, вот как, господа!

Посмотрели с любопытством и жалостью: делать ему, что ли, больше нечего, рубаке, как читать в Бразилии русские журналы? Но принятыми в обществе любезностями обменялись.

— Наталья Николаевна нездорова, — сообщил хозяин, Александр Сергеевич Пушкин. — Доктор не велел спускаться, — и он показал на окно второго этажа дачи.

В окне никого не было.

Нездорова.

И шампанское, и розы приняли благосклонно. Причем дамы более радовались шампанскому, нежели розам. Оно и понятно: они знали о денежных затруднениях семьи, и то, что не придётся тратиться на шампанское, воодушевляло. Загряжская приказала шампанское уложить на лёд, а розы немедленно поставить в вазы с невскою водой, чем сразу расположила к себе.

Гости-то все непростые. Князь Владимир Одоевский. Братья Виельгорские, Михаил и Матвей, оба графы. Титулы, чины, награды. Давыдов из нетитулованных дворян, но герой войны, генерал-лейтенант, тоже «ваше превосходительство».

Юные дамы, свояченицы Пушкина, были не так уж и юны по меркам света. Александре Николаевне скоро будет двадцать пять, Екатерине Николаевне и вовсе двадцать семь. Засиделись в невестах. И потому на мужчин сёстры смотрели с прищуром, как в прицел. Годится в мужья, нет? Свободным от брачных уз был лишь младший Виельгорский, и потому приходилось ему обороняться от двух амазонок разом. Тяжело.

А хозяин — титулярный советник. А я — ротмистр. Одного поля ягоды. И потому Александр Сергеевич отнесся ко мне со вниманием. Стал расспрашивать, как я попал в Бразилию, что там делал и почему решил воротиться.

Я отвечал.

Но на самом интересном месте, когда я перешел к вопросам экономической стороны разведения кофе, приехал ещё один гость.

Нас наскоро познакомили, но я-то знал, кто это. Николай Васильевич Гоголь. Еще молодой, но уже знаменитый.

И сразу всё мужское внимание было отдано ему.

— Что «Ревизор»? — спросил князь Одоевский.

— Из Москвы пишут, успех, — скромно сказал Гоголь.

— И что дальше?

— Решать не мне, но, думаю, оставят на сцене.

— Еще бы не оставить! Уж если Государь похвалил — и как похвалил! — попробовали бы не оставить! — сказал князь Одоевский.

— Вы, Николай Васильевич, не передумали? Насчет отъезда? — спросил Пушкин.

— Напротив, теперь я больше утвердился в своем намерении. Здесь будет жарко и суетно, слишком жарко и слишком суетно. Если бы Государь жестоко пробранил меня, люди, пожалуй, снисходительнее отнеслись бы к моей пьесе, но успех, успех — слишком суровое испытание для человеческой натуры. Даже и моей. Ещё зазнаюсь, задеру нос, возомню себя драматургом. Нет, нужно отдалиться, покуда не забудется мой «Ревизор».

— Позвольте сказать, — встрял я.

— Разумеется, — вежливо ответил Гоголь, и остальные согласно кивнули: пусть этот бразильянец ляпнет чего-нибудь этакого, а мы послушаем.

— Я старый солдат, грубый плантатор, да что плантатор, рабовладелец я, как есть рабовладелец! И потому уж простите мою разнузданность и привычку говорить правду в глаза, без экивоков и куртуазностей: ваш «Ревизор» забудется на следующий день после того, как исчезнут в России мздоимство, чинопочитание, чванство, произвол и просто глупость. Вот прямо сразу и забудется. Как только исчезнут. Да.

Секунд пять все молчали. Обдумывали.

— А как со взятками в Бразилии? Берут? — спросил старший Виельгорский.

— Взятки везде берут, ваше превосходительство.

— Михаил Юрьевич.

— Везде, Михаил Юрьевич. Но «Ревизор» не всякий написать может, это наше, российское.

— Я приехал поговорить о журнале, — перевел разговор Гоголь. Из скромности, верно.

И я отсел поодаль, чтобы не мешать серьезному разговору.

— Вы плантатор, а что такое плантатор? — спросила Загряжская.

— В сущности, тот же помещик, живущий с сельского хозяйства.

— И много ли у вас душ? — наивно спросила Александра Николаевна.

— В Бразилии поместья не по душам оценивают, а по числу кофейных деревьев. Одно дерево — один франк годового дохода.

— И много у вас деревьев? — не прекращала разведки Александра Николаевна.

— Вполне достаточно, вполне достаточно, — уклонился от ответа я.

На другой стороне стола разговор о журнале не задался. То ли погода тому виной, то ли нездоровье Натальи Николаевны, а, может, мое присутствие сбило с настроя, но Пушкин стал рассеян, и через несколько минут, извинившись, ушёл, сказав, что должен проведать жену, не скучает ли она.

— Удивительно, но вас не кусают комары, — сказал мне Гоголь. Наблюдательный, однако. Вечерело, и комары, дотоле летавшие поодиночке, начали атаку батальонными группами.

— Секрет прост! — я показал помадницу, крохотный золотой флакончик со звездой Соломона, исполненной мелкими бриллиантами на крышечке. Челлини. Дубликат, конечно.

Снял крышечку. В помаднице была, понятно, помада, но не косметическая, а отгоняющая насекомых. Её, именно эту, создадут через двести лет, но кто считает. — Из бразильского цветка помадка. Очень её комары и прочие кровососы не любят. Попробуйте, — я протянул Гоголю флакон.

Тот посмотрел с сомнением. Помадки всей — сорок гранов.

— Разрешите мне, — я коснулся указательным пальцем средства, и перенес на запястье Николая Васильевича самую малость. А много и не нужно. — Подождите пару минут, и увидите.

Увидели все: через две минуты комары стали облетать Гоголя стороной, как былые приятели избегают уволенного за долгий язык титулярного советника.

Тут и юные дамы подставили ручки. Не жалко, пользуйтесь.

— Удивительно! Чего только нет на свете! — сказала Александра Николаевна.

— Собственно, это род персидского порошка, только очищенный, и травы особые, бразильские.

— Я о флаконе, — ответила Александра Николаевна. — Позвольте посмотреть поближе.

Я передал ей помадницу.

— Очень, очень изящно. Это делают в Бразилии?

— Нет. Это подарок жены, на дорожку, — я нарочно упомянул жену. Чтобы в отношении меня планов не строили.

— А жена…

— Жена, урожденная виконтесса душ Сантуш, получила флакон от родной тети. А вообще вещица когда-то принадлежала прапрапра, герцогине д’Этамп, подарок Франциска Первого, работа Бенвенуто Челлини. Так гласит фамильная легенда.

— Ваша жена такого древнего рода? — опять не удержалась от нескромного вопроса Александра.

— Все относительно. Магели тоже не вчера вписаны в Готский альманах, мой предок бок о бок воевал с Ричардом Львиное сердце, а я в нашем роду тридцать седьмой барон. Что с того?

— Не скажите. Гордиться