комочек железа застрял где-то в башке. Ну и черт с ним! Не очень-то Пак расстроился от такого приобретения. Если что и задело за живое, так это краса его и гордость – широкий морщинистый хоботок, свисавший чуть ниже подбородка и невероятно изуродованный теперь багровым водянистым рубцом. Вот сволочи! Он был готов тут же сразиться с десятком этих наглых охотничков. Он бы их собственными клешнями на клочки бы порвал, в капусту искрошил!

Но долго предаваться отчаянию не стоило. Пак спрятал осколок обратно. Присел, встал, потом еще раз, еще… помахал руками, согнулся. Поднатужившись перевернул тяжеленный сырой матрас. Хоть и не жрал ничего весь день, изранен, избит, искалечен, а все ж таки молодой организм брал свое, восстанавливал силы. А силенка ныне ох как нужна была Паку!

– Поглядим еще! – процедил он в третий раз, совсем зловеще.

Вышел из комнатки. Осторожно, стараясь не шуметь. Заглянул в хлев. Там, за прогнившей и почерневшей от старости бревенчатой перегородкой в метр высотой копошились Эдины детеныши. Они были омерзительны.

Пак собрал в пересохшем рту остатки слюны и плюнул за перегородку. Один из Эдиных сопляков на лету поймал плевок длинным жабьим языком и тут же заквохтал, заерзал. Остальные, сгрудившись вокруг счастливчика, плаксиво подвывали. Все как один дрожали в каком-то непонятном ознобе.

Среди выродков были и довольно-таки здоровые особи. Парочка крайних, тех, что лежали у самого заборчика, были вдвое больше Пака, во всяком случае вдвое жирнее и толще.

Вот гаденыши! Паку смотреть на них не хотелось. Но он понимал, что когда прижмет, придется лезть в этот гадюшник и самому притворяться выродком. И еще неизвестно, как дело обернется, может, туристы всех недоносков и переносков разом-то и ухайдакают?! А чего им стоит? Нет, нигде не было спасения!

– Ладно сочтемся, – сказал Пак как-то двусмысленно.

Но у Гурыни полегчало на душе.

– Надо когти рвать, – прошипел он на ухо вожаку, – тута все равно захомутают, падлы! Долго на дне не пролежишь. А они и с дна достанут.

В комнату вполз один из детенышей Эды Огрызины. Должно быть, выбрался как-то из хлева, осмелел с голодухи. Детеныш был противный, гадкий: весь зелененький, сыренький, пухленький, на шести тонюсеньких ножках. Головы у него не было – прямо из жирного брюшка смотрели мутненькие глазки, один зеленый, другой красный. Детеныш причмокивал, верещал – есть просил.

Вот ведь гады нарождаются, подумалось Паку. И что за молодежь пошла такая! Кто работать станет через десять лет?!

– А ну-ка, испробуй на гниде! – сказал он Гурыне.

Тот встрепенулся, обрадовался. Повернул ствол к детенышу. И уже тогда Пак сообразил, что железяка у Гурыни была заряжена. Он, хитрый Пак, самый умный в округе малый, с огнем играл!

– Получай, падла!

Раздался хлопок. Совсем тихий, не похожий на ночные. И детеныша разнесло в клочья. Стены, пол, потолок хибары, а заодно и Пака с Гурыней забрызгало желтой вонючей дрянью. Похоже, кроме нее ничего во внутренностях детеныша Эды Огрызины и не было.

Огрызина не заметила утраты одного из своих отпрысков. Да если бы и заметила, что ей! Ей все – до фига! На день она повторяла любимое присловье раз по сто, наверное, чтоб ни у кого сомнений по этой части не возникало. Но никто и не сомневался. Тем более, Хитрый Пак с Гурыней.

– Вы чего, тута, что ль, жить-то будете? – спросила их Эда, одновременно обмакивал пальцы в желтую слизь на стене и поднося их к носу.

– Поглядим еще, – повторил Пак на иной лад.

Эда попробовала слизь на вкус.

– Тьфу! Дрянь-то какая! Вы, что ль, нагадили?!

– Заткнись! – ответил Гурыня.

Эда погрозила ему кулаком, но не расстроилась.

– Ладно, вы как хотите, а я в подпол полезла!

И ушла.

Пак нацелился ей в спину железякой, сказал вяло:

– Не промахнешься.

– Это точно, – поддакнул Гурыня.

Как бы ни хотелось Паку сохранить репутацию умного малого и хитреца, ему ничто не шло на ум, ничего-то он не мог придумать. Больно непривычная раскладка получалась – куда ни плюнь, в себя попадешь! И от Гурыни этого, придурошного, толку не будет, какой от него, пустоголового, толк! И бежать некуда, и посоветоваться не с кем, и поплакаться некому! Прямо, хоть иди и сдавайся!

На прощанье Пак треснул железякой по загривку самого жирного выродка и вышел из хлева.

Снизу, из подпола доносилась какая-то возня. Там что-то падало, гремело, звенело… Пак заглянул в дыру, полуприкрытую фанерой. Но почти сразу же ему в лицо плеснуло чем-то горячим, помойным, аж дыхание сперло.

– Уйдитя-я! Я тут не причем буду! Не виноватая я! – истошно завопила снизу Эда Огрызина. – Там ищитя, наверху-у!

Пак захотел спуститься и разобраться с толстухой. Но передумал.

– Осатанела, что ль? – поинтересовался он, вытирая лицо.

Эда тут же успокоилась.

– Хитрец, ты? Чего пужаешь-то?! Я уж думала, конец, туристы по мою душу пришли! Ну ты совсем блажной, разве ж так шутят?!

Пак не стал пререкаться.

– Ты про меня молчи, дура! – сказал он коротко. – А то я тебя без туристов прикончу!

– Всё ходют, пугают, понимаешь, стращают всё! – заворчала Огрызина. – Нужны вы мне больно, да катись хоть сейчас, плакать не стану. Я б тебя еще на матрасе придушить могла б, а я пожалела на свою голову. Вот и жалей вас теперича!

Паку надоела пустая бабья болтовня. И он вернулся в комнатушку. Постоял немного, прислушиваясь, потом отодрал доску с заколоченного окна, присмотрелся. Снаружи все было вроде бы спокойно. И он вылез.

Папашу Пуго нарядили в самые лучшие одежды. Еле сыскали в поселке дореформенные штаны – черные, широкие, на пуговках, и телогрейку, синенькую, расшитую голубями мира. Наряд пришелся впору. Лишь длинные грабли папаши торчали из рукавов на полметра, свисали до самой земли. Но они и отовсюду торчали, не научились, видно, шить на таких, как папаша Пуго, да и когда теперь научатся.

Поселковые женщины заглядывались на передовика-красавчика, обряженного получше иного жениха.

– Гы-ы, гы-ы! – радовался сам папаша. Буба Чокнутый носился с «народным

избранником» как с писаной торбой. Дура Мочалкина и вовсе слюной исходила.

– Ну и чего мы с им теперь делать станем, едрена вошь? – спросил Бубу инвалид Хреноредьев, после того, как все было готово для сдачи избранника туристам.

– Ну и безмозглый же ты обалдуй, как я погляжу, – ответил Чокнутый. – Дурак из дураков!

Хреноредьев раздулся пузырем, из носа потекло.

– Ты при людях, едрена-матрена, мене не оскорбляй, Буба! – сказал он запальчиво. – У нас тоже гордость имеется, едрит тя кочергой!

Папаша Пуго обнял Хреноредьева и слюняво поцеловал в синие губы.