Зима 1817 — 1818 года была суровой.

Снега выпало на фут, сверху подморозило, и уже две недели держался наст.

И тем не менее ничего не происходило.

Однажды около четырех часов пополудни к нам в лавочку зашел Моке, чтобы купить пороху.

Сделав покупку, он подмигнул мне. Я вышел вслед за ним.

— Ну что, Моке? — спросил я у него. — В чем дело?

— Не догадываетесь, господин Александр?

— Нет, Моке.

— Не догадываетесь, что, раз я пришел за порохом к госпоже генеральше, вместо того чтобы купить его в Арамоне, то есть вместо четверти льё прошел целое льё, значит, я хочу пригласить вас на охоту?

— Мой славный Моке! На кого же мы будем охотиться?

— На волка, господин Александр.

— Вот оно что! В самом деле?

— Сегодня ночью он унес барашка у господина Детурнеля, и я преследовал его до самого леса Тиле.

— И что же?

— Этой ночью я наверняка увижу его, спугну, и завтра утром мы займемся им.

— Какое счастье!

— Только вот надо получить разрешение…

— У кого, Моке?

— У генеральши.

— Ну, так пойдем к ней, Моке! Моя мать смотрела на нас из окна.

Она подозревала, что готовится заговор. Мы вернулись в дом.

— Моке, ты поступаешь неразумно, — сказала моя мать.

— А что я такого делаю, госпожа генеральша? — спросил Моке.

— Ты его сбиваешь с толку, он и так думает только об этой проклятой охоте!

— Но, госпожа генеральша, это как у породистой собаки: его отец был охотником, сам он охотник, его сын будет охотиться — вы должны примириться с этим.

— А если с ним случится беда?

— Когда рядом Моке? Помилуйте, я отвечаю за господина Александра как за себя самого! Чтобы с сыном моего генерала что-нибудь случилось? Да никогда этого не будет, никогда в жизни!

Моя бедная матушка покачала головой. Я повис у нее на шее.

— Мамочка, — сказал я ей, — ну, прошу тебя!

— Но ты сам зарядишь его ружье, Моке?

— Будьте уверены! Шестьдесят зернышек пороху, ни

одним больше, ни одним меньше, и пуля из тех, что по двадцать на фунт.

— Ты от него не отойдешь?

— Не дальше, чем его собственная тень.

— Он будет рядом с тобой?

— Я его поставлю между колен.

— Моке! Я его доверяю тебе одному.

— Вы получите его целым и невредимым. Ну, господин Александр, собирайте свои пожитки, и пойдем: генеральша разрешает.

— Как! Ты его уведешь прямо сейчас, Моке?

— Конечно! Завтра будет слишком поздно: на волка охотятся рано утром.

— Ты что, хочешь с ним охотиться на волка?

— Вы боитесь, что волк его съест?

— Моке! Моке!

— Да я же сказал вам, что присмотрю за ним.

— А где будет ночевать мой бедный мальчик?

— У папаши Моке, разумеется! Я положу на пол мягкий тюфяк, постелю простыни — такие же белые, какими Господь укрыл землю, — и дам ему два теплых одеяла; не бойтесь, он не простудится.

— Ну, мама, не беспокойся. Пойдем, Моке, я готов.

— И ты даже не поцелуешь меня, негодник?

— Конечно, да, мамочка, и не один раз!

И я изо всех сил сжал ее в объятиях, едва не задушив.

— Когда ты вернешься?

— Не волнуйтесь, если его не будет дома до завтрашнего вечера.

— Почему? Ты же сказал, что охота будет утром!

— Утром — это на волка; но, если нам не повезет, должен же мальчик подстрелить одну или пару диких уток в болотах Валлю.

— Ну вот, ты его утопишь!

— Черт возьми! — воскликнул Моке. — Если бы я не имел чести разговаривать с женой моего генерала, я бы сказал вам…

— Что, Моке? Что бы ты сказал?

— Что вы хотите сделать из вашего сына мокрую курицу. Но, если бы матушка генерала ходила за ним по пятам, как вы за этим мальчиком, он никогда не переплыл бы море и не оказался бы во Франции.

— Ты прав, Моке, бери его с собой: я совсем потеряла разум.

И матушка отвернулась, чтобы стереть слезу. Слеза матери — алмаз сердца, более драгоценный, чем жемчуг Офира.

Я видел, как она скатилась.

Я подошел к бедняжке и шепнул ей на ухо:

— Если хочешь, мама, я останусь.

— Нет, иди, иди, мой мальчик, — сказала она. — Моке прав: должен же ты когда-нибудь стать мужчиной.

Я снова поцеловал ее и пошел догонять Моке. Пройдя сотню шагов, я обернулся. Матушка вышла на середину улицы, чтобы дольше видеть меня.

Теперь я смахнул слезу.

— Что это, вы тоже плачете, господин Александр? — спросил Моке.

— Ничего, Моке, это от холода.

Господь, подаривший мне эту слезу, не правда ли, ты прекрасно знаешь, что я плакал не от холода?

8

Уже совсем стемнело, когда мы добрались до дома Моке.

Мы поужинали яичницей с салом и рагу из кролика.

Затем Моке постелил мне. Он сдержал слово, данное моей матери: у меня был мягкий тюфяк, две белые простыни и два очень теплых одеяла.

— Ну вот, — сказал мне Моке, — забирайтесь в постель и спите; может быть, завтра придется выходить в четыре часа утра.

— Когда скажешь, Моке.

— Да, да, вечером вы ранняя пташка, а завтра утром мне придется облить вас холодной водой, чтобы поднять с постели.

— Согласен, Моке, если не встану с первого раза.

— Что ж, посмотрим.

— Тебе очень хочется спать, Моке?

— А что, по-вашему, я должен делать в это время?

— По-моему, ты мог бы рассказать одну из тех историй, какими развлекал меня, когда я был маленьким.

— А кто меня разбудит в два часа ночи, если я до полуночи стану вам сказки рассказывать? Господин кюре?

— Ты прав, Моке.

— Вот и хорошо! Я разделся и лег.

Моке бросился на свою постель не раздеваясь. Через пять минут он уже громко храпел.

Я же больше двух часов ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть.

Сколько бессонных ночей провел я в своей жизни перед началом охоты!