Наконец, покупательницы ушли, не пряча улыбок и сжимая в руках свертки с покупками – уйти от Марго без ароматной обновки и хорошего настроения было невозможно, поскольку она умела достучаться до каждой женщины, угадывая, что она именно сейчас хочет. Хозяйка лавки сама закрыла за ними на запор, вывешивая за дверь табличку «Обед», опустила портьеры и потом только заговорила, сходу целуя меня в обе щеки:

– Лиди, дорогуша, давненько ты не заходила, я успела уже соскучиться, – она привычно перешла на французский.

– Я тоже скучала, – улыбнулась я, и тут мой взгляд упал на номер «Московского телеграфа», лежащий на прилавке и раскрытый как раз на той заметке, что читала я утром. – Видела уже? Что думаешь?

Марго повела бровью и, взяв газету, небрежно убрала ее куда-то с глаз, ответив лишь:

– Думать это твоя забота, дорогуша, я всего лишь торговка душистой водицей.

– Ты торговка драгоценной водицей, – вполне искренне возразила я, заметив, однако, что настроение у нее сегодня неважное. Возможно, и правда из-за статьи.

Мои последние слова, разумеется, сработали: более всего Марго любила, когда люди проявляют уважение к духам. Вот и сейчас она мгновенно оживилась, чуточку повеселела и потянулась к одной из полок, заговорив почти с придыханием:

– Тебе невероятно повезло: ох, что я тебе сейчас покажу… Эме Герлен [7]. Только вчера привезли! – Марго уронила капельку золотой жидкости мне на запястье и припала к нему сама с горящими от предвкушения глазами. – Ты посмотри только, какая восхитительная лаванда… – она снова припала к запястью: – и трава… много свежескошенной травы! Будто стоишь летом на лугу, а где-то там, вдалеке – лес…

Мне тоже невероятно хотелось попасть на этот луг, о котором говорила Марго, но мысли мои сейчас были слишком заняты – не стоит и пытаться.

– Ну? Как? – не вытерпев, потребовала ответа Марго. – Тебе хоть нравится? Показать еще что-то, или… – она снова неопределенно повела бровью.

Впрочем, я ее отлично поняла и холодновато ответила:

– Или.

Марго тяжело вздохнула, убирая духи обратно на полку:

– Ладно, давай работать…

Она вынула из кармана блокнот и, по-домашнему подперев щеку рукой и облокотившись на прилавок, приготовилась записывать. Я тоже села, не спеша стянула перчатки и, напряженно глядя перед собой, стала диктовать:

– Гриф секретно. В Петербург Шувалову. Сообщаю, что по вашему заданию никаких новостей нет. Сорокин себя не обнаружил. По-прежнему есть основания полгать, что Сорокин находится в Москве инкогнито, под чужим именем. На сегодняшний день подозреваемых трое…

– Трое? – Марго оторвалась от письма. – В прошлый раз было двое.

– А теперь трое, – хладнокровно сказала я, отводя, однако взгляд.

Я сама чувствовала, что число «подозреваемых» растет у меня как на дрожжах: если в следующий раз я сообщу, что их уже четверо, то, верно, Платон Алексеевич решит, что я не справилась, что совершенно не подхожу для этой работы, и он отзовет меня в Петербург.

– Жду дальнейших указаний. Подпись – Тальянова, – торопливо закончила я и начала снова натягивать перчатки, желая поскорее уйти. – Когда ты сможешь переслать это в Петербург?

– Сегодня зашифрую, завтра утром отнесу на телеграф. В общем, в полдень текст уже будет лежать на столе у Шувалова.

– Только в полдень? А поскорее никак?

– Зачем? – искренне изумилась Марго. – Сама же говоришь, что никаких новостей…

– Ну да, – отозвалась я и не решилась более настаивать.

По правде сказать, я сомневалась, что Платону Алексеевичу вообще хоть сколько-нибудь важны мои сообщения: за три месяца, что я в Москве, я не узнала абсолютно ничего. Только выдумываю все новых и новых подозреваемых…

После того, как в июле прошлого года окончила институт и с успехом выдержала общественный экзамен, стараниями своего дядюшки я была введена в лучшие дома Петербурга. Стала появляться в театре, на званых вечерах, на домашних балах у тех семей, которые по разным причинам в то лето Петербург не покинули. Надо сказать, эти развлечения дядюшка организовал для меня очень своевременно, поскольку либо из-за переутомления в учебе, либо еще из-за чего-то настроение мое в ту пору было столь упадническим, что я каждую минуту могла расплакаться из-за сущей ерунды. А балы меня несколько развеселили и вернули вкус к жизни. Дядюшка давал за мной очень приличное даже по петербургским меркам приданое, так что я стала считаться завидной невестой. Молодые люди ухаживали за мной, некоторые из них мне даже нравились, а более всего я подружилась с Дмитрием С., который уже при знакомстве заявил, что очарован мною, а после я совсем потеряла счет знакам внимания с его стороны. В конце лета он вполне ожидаемо попросил моей руки. Дядюшка не уставал повторять, что Дмитрий очень хороший человек и блестящая партия, и я в какой-то момент сама была, кажется, не прочь сделаться замужней дамою… но, в конце концов, отказала.

Видя мою меланхолию, осенью дядя вывез меня в Европу – мы отдыхали в Коста-Бланке, потом в Ницце, где дядюшка сказал, что после мы поедем в Париж и, если я захочу, то он устроит так, чтобы я осталась там. Не могу передать, как меня обрадовала эта новость! Я не смела бы сама просить Платона Алексеевича, но еще в детстве, учась в Смольном, я мечтала, что когда-нибудь вернусь в мою родную Францию – страну, где я родилась и выросла.

И вот настал день, когда я вернулась в Париж. Снова оказалась на Риволи, где когда-то гуляла с родителями, и радовалась, что именно сейчас, в сентябре, жарят каштаны, которыми баловал меня в детстве папа. Смотрела в перспективу Елисейских полей, благоухающих даже осенью, и с трудом представляла, что здесь скоро воздвигнут некую уродливую башню из металла. Верно, это газетная шутка, ведь не может же быть, чтобы парижское градоначальство и впрямь решилась так испортить центр старинного города!

Я гуляла тогда и… понимала, что все не то. Мои воспоминания о Париже связаны только с родителями, а теперь, когда их нет, все здесь казалось чужим, новым и совершенно непохожим на то, что я себе воображала. Уже через неделю я попросила Платона Алексеевича отвезти меня в Петербург, домой.

Помню, что когда поезд приближался к перрону, шел дождь, барабаня по крыше и окну; тяжелое, будто свинцовое небо нависало совсем низко, и мелькали серые, неприветливые, но такие родные пейзажи. Я не вытерпела тогда – не слушая возражений дяди, сама отворила окно в купе, высунулась, не боясь испортить прическу, и всей грудью вдохнула особенный петербургский воздух – студеный, сырой и чуть солоноватый.

– Сумасшедшая девчонка… – ворчал дядюшка, собирая разлетевшиеся по купе страницы газеты.

А я только беспричинно улыбалась, позволяя петербургскому ветру иссушить мои слезы. И поняла тогда, что счастье – она на самом деле близко, а не где-то за тридевять земель.