просунул голову внутрь. Он все это время подслушивал — вполне ожидаемо, отчего Самшер еще больше злился. Театрально кашлянув, Балок сказал:

— Кислота, сэр. Ублюдок вылил на нее кислоту, а пустую бутылку засунул ей в глотку.

Самшер снова сел, поиграл стеклянной безделушкой в форме шара на своем столе.

— Пока все тихо. Наши парни приехали сразу после того, как это случилось. Смотреть было не на что. Пойду принесу вам чаю, — предложил Балок Гхош.

— Балок-да, — произнес Самшер, не глядя ни на кого и ни на что, — как далеко это зайдет?

Констебль устремил взгляд прямо перед собой:

— Нет причин для беспокойства, сэр. Такие вещи, как правило, решаются сами собой.

Самшер кивнул. Он взял пачку сигарет, оставленную Рэмбо, и глубоко вдохнул аромат. Sala, эти английские сигареты пахнут дорого, даже незажженные. Закрыл глаза и улыбнулся, думая о своей жене, ее раздутом животе, нервном возбуждении, явном ужасе смерти и предвкушении славы, игре ва-банк, когда на кону потомство или забвение.

Глава 3

Мохамайя. Так ее звали. Ей было двадцать восемь.

Лали пришлось закрыть дверь, потому что она больше не могла этого выносить. Мохамайя жила по соседству с ней почти год. Прежняя квартирантка сбежала, и Лали так и не узнала, что с ней стало. И вот однажды в комнату заселилась Мохамайя. Поначалу она почти ничего о себе не рассказывала. Позже Лали узнала — отчасти от нее, отчасти от других, — что Чинту нашел ее, когда она бродяжничала возле железнодорожной станции Силдах. Муки голода и нужда в крыше над головой были достаточно сильны, чтобы она последовала за ним в «Голубой лотос». Выглядела она молодо. Лали, конечно, знавала девочек гораздо моложе — среди них были даже семилетние, — но Мохамайя излучала удивительное спокойствие, которое Лали находила непоколебимым. Любое проявление грубости по отношению к ней казалось кощунственным. Девушка напоминала Лали юную невесту, которую она когда-то давно видела в своей деревне. Мохамайя обладала канонической красотой — глаза лани, длинные волосы и светлая кожа; облаченная в красно-золотые шелка, усыпанная драгоценными камнями, такая, как она, могла бы спокойно править процветающим семейством. В ее присутствии Лали хотелось спрятать свои темные руки, угловатое лицо, горькую ухмылку, казалось, навсегда застывшую на губах, подавить ругательства, которые слетали с губ чаще любых других слов.

Мохамайя была добра к ней. Уважительно звала ее Лаал, и в ее мягком голосе слышались нотки искренней привязанности.

Лали вздохнула и покачала головой. Все, что осталось от Мохамайи, растекалось по полу. Из распухшего лица хлестала кровь, как из крана, а в горле застряла разбитая стеклянная бутылка.

Бывало, что Мохамайя исчезала. Она никогда не откровенничала с Лали, но все знали, что она в апартаментах на верхних этажах. Это были особые покои — Лали сама их не видела, но была наслышана; туда водили только тех, кто подчинялся желаниям мадам. Конечно, время от времени она сталкивалась с Мохамайей в лабиринтах «Голубого лотоса». Но Мохамайя лишь вежливо улыбалась и спешила уйти. Лали в такие моменты чувствовала укол ревности — сама она была недостаточно красива для роскошных апартаментов, недостаточно гибка, недостаточно женственна.

Теперь все это казалось таким бесполезным; теперь, когда женщины наперебой расспрашивали о девушке, которая умерла прошлой ночью и так бессердечно привлекла к себе внимание, лежа в луже крови.

— Мохамайя, Мохамайя, Мохамайя, — повторяла Лали, отвечая всем, кто хотел знать имя несчастной. — Мы звали ее Майя.

Лали почти не сомкнула глаз после того, как побывала в комнате Мохамайи. Прежде чем толпа женщин смогла разглядеть то, что было внутри, мадам Шефали забаррикадировала дверь. Плотная стена головорезов мадам — некоторых Лали знала, а многих видела впервые — вытеснила ее, Малини, Амину и остальных из комнаты. До того как закрыли окна и заперли дверь на засов, Лали успела мельком увидеть широкую, уверенную спину мадам Шефали, заслонившую от нее мертвую девушку на полу.

Женщины — среди них и Лали — толпились снаружи, ожидая услышать о том, что произошло. Амина разрыдалась, в то время как Малини кипела от злости и все долбила и долбила в запертую дверь.

Никто не отвечал. Спустя какое-то время незнакомый Лали человек — хорошо одетый мужчина средних лет в очках — спустился по лестнице с верхних этажей «Голубого лотоса» и очень вежливо попросил женщин разойтись по своим комнатам и убедить всех посетителей уйти.

— Пожалуйста, идите к себе и успокойтесь, — сказал он. — Это трудный момент, но все мы должны сохранять спокойствие, верно? — У него оказался именно тот тембр голоса, который заставил группу нервных и сбитых с толку женщин выполнить, что им велели.

Хотя Малини свирепо зыркнула на него, Лали потянула ее за руку, и та наконец тоже согласилась уйти.

— Теперь уж ничего не поделаешь, — прошептала Лали ей на ухо.

— Конечно, — негодовала Малини. — Они не оставят ничего, что помогло бы нам принять какие-то меры. Я руковожу Коллективом секс-работников; мне необходимо присутствовать на месте преступления. Мадам Шефали не имеет права брать все в свои руки. Замести убитую девушку под ковер, как какую-нибудь грязь! Вот подожди, увидишь, что я сделаю.

Лали с трудом верилось, что Малини или кто-либо другой может хоть что-то предпринять в ситуации с Майей. Девушка мертва, ей уже ничем нельзя помочь. Со временем умрут другие — возможно, не так, возможно, просто канут в болото забвения, где никто не вспомнит их имен или того, как они выглядели. В любом случае следы их пребывания в этом мире исчезнут. Лали хотела бы обладать несокрушимой верой Малини, ее непокорной яростью и упертым оптимизмом, но она хорошо усвоила урок — надеяться не на что, спасения не будет.

Она расхаживала взад и вперед по узкому коридору, соединяющему их комнаты. Подмечала и впитывала в себя всякие мерзости — пятна облупившейся краски, мерцание паутины, полосы пыли, — как будто находила во всем этом противоядие от смерти, талисман, защищающий от воспоминаний о перерезанных глотках.

Сидя на корточках на красном цементном полу, Нимми кормила двух своих детей.

— Эй, ledki[7]. Что ты делаешь? — крикнула она.

Лали повернулась к ней. Дети таращили глаза, загипнотизированные ее мельтешением по коридору.

— Ты усмирила моих малышей, — сказала Нимми. — Никогда еще мне не удавалось так легко и быстро накормить их.

Лали прислонилась к дверному косяку каморки Нимми. Комнаты в «Голубом лотосе» тесно примыкали друг к другу, каждая представляла собой узкий прямоугольник, достаточный, чтобы вместить кровать и вешалку для одежды. Кровать Нимми, чуть большего размера, была