Сон*

Этюд

Не было сил…

Я решил покинуть родной горох, обмануть близких и где-нибудь покончить с собой.

Была последняя ночь – утром рано я должен был уезжать. Я приготовил яд, спрятал его в карман пояса и с ним лег в постель.

Я уснул…

…Я вошел в маленькую, пустую, грязную комнату; с потолка, в углах комнаты, капала какая-то грязная жидкость, на стенах дрожали серые грязные тени. Жутко было. Отовсюду ползли тени. На полу скользило что-то холодное, мерзкое. Я нервно ходил из утла в угол. Мне было так тяжело. Я слышал, как билось мое сердце и, казалось, вся комната стучала давящим эхо его ударов. Голоса, казалось, была полна червей, – я глубоко, с болью чувствовал каждую мысль…

Было так трудно дышать…

Так тяжело…

И я вспомнил, что у меня есть яд. Я взял порошок, смочил его капающей с потолка водой (не все ли равно?) и быстро проглотил.

Я умер. Сердце остановилось. Ничего не чувствовал, ничего не слышал, не видел. Я думал, – думал без страданья о чем-то пустом, простом, о ненужном…

Вдруг в груди тихо оборвалось, страшная боль сдавила сердце… Я проснулся, проснулся со стоном…

На груди моей лежала и мирно мурлыкала наша большая, домашняя кошка…

…Я решил жить. Остался в родном городе.

Теперь я люблю жить и страшно боюсь смерти. Ценю страданья, но бегу их, ищу радости, ищу красоты, истинного.

Я не хочу умирать: – я видел близко смерть.

Токийские наброски*

И – он!..

(Под ритм дождя)

Капли еще с сумерек застучали по окнам, по крышам, в улицах – всюду.

Когда зажгли лампы в домах и фонари на улицах, – дождинки мягче шумели по мостовым… на камнях уже дрожали лужи.

И лучи огней вмиг запрыгали весело и бойко на мокрых каменьях и в корявых лужах.

Я сел в коляску. Курума[1] спрятал меня от дождя в черные стены коляски и побежал по улицам и переулкам.

В окошечке передо мной прыгала его черная шляпа… Вдали мелькали, перебегали по лужам желтые, бледные, фиолетовые, красные – пятна огней.

Иногда мимо, с ворчливым грохотом, быстро проносились пасмурные, желтые вагоны трамвая.

То вдруг бешено и бесшабашно мелькали автомобили, врезаясь в дождь огненными глазами, рыча, как раненые звери – протяжно, жестоко, взъяренно.

Я смотрел – в три щели окон, по которым, как по щекам, скатывались крупныя дождинки.

Смотрел и бессвязно-отрывочно думал, тягуче, иногда скачками тосковал по привычке.

По черным стенам и пасмурным окнам прыгали, дробились, трещали назойливо, настойчиво и монотонно капли дождя.

А передо мной все прыгала-плясала дразняще-бойко круглая, как блин, шляпа курумы.

Изредка в щели – ко мне пробивались брызги, ложились ласково, мягко, как улыбка, на щеки, волосы, на шею… – бодрили, утешали на миг…

Думал сосредоточенно, но неустойчиво, иногда нервно, сжимая ноготь зубами…

Чувства перебивали мысль, вырывались вдруг и с ними – на лбу и меж бровей выступали морщины. Мешали чувства и морщины… Я терял мысль. Но разогнав морщины, снова думал, слушая музыку капель.

Было удобно думать. –

Я привык к дождю и к его прыгающей шляпе… иногда только – трамваи и автомобили пугали мысль…

Я думал о красоте, о дождливых вечерах, о вчерашнем дне, о моем галстухе, о какой-то девушке, которая с зонтиком переходила улицу, о зонтиках, о Ницше, об английском языке, о тротуарах, о пиве и еще, и еще… – так много и разнообразно думал, думал, думал… все думал и тосковал по привычке, почти машинально.

Подумал о чем-то нечаянно и захотелось декламировать свои стихи.

Прочитал вполголоса, с мимикой, жестикуляцией, конечно, – сдержанной – соответствующей…

Досадовал, что никто не слышал! – Вышло очень, прямо на редкость, удачно…

Зевнул вдруг…

Не успел оправить лицо, помятое зевком, как курума остановился, – приехал.

– Сколько?

– Семьдесят, – ответил курума.

В оправдание провел рукою по горячему лбу, а другой ткнул в дождь и на мокрую коляску.

Я взглянул на его профессионально-привычную улыбку… И вдруг понял, что и он тоже всю дорогу думал, думал, думал под дождем!..

И – он!!!

– Боже! о чем он думал?! О своей, – вчера умершей жене, о 70 заработанных иенах?!.. Или, быть может, как я, небрежно тосковал и думал наугад, зря… а икры мокли и ныли!

30 апреля н. ст. 1918 г. Ночь.

Токио. Аказака. Б.-З.

Мартелии*

Истории моей смерти

27 ст. ст. Январь 1918 год.

Гнилой Угол

Хай-шин-вей

Комната Таланы Сольвейг

Сос

ВЕНЕДИКТ МАРТ

ЭДГАРУ ВЕНЕДИКТОВИЧУ

МАРТУ

моему первенцу покойному

сыну.

Жених черный

Я зимой на кладбище поймал Ворона.

Он прожил со мной до весны.

* * *

На исходе Марта я купил два обручальных кольца. –

Одно я привязал к крылу черному, – другое – проглотил – в сердце.

Я обручился с Вороном.

Скорбно поцеловал его мигающие глаза. И он отлетел от меня на исходе Марта.

* * *

…Солнце будет играть у крыла черного.

Луч солнца раздробится на золотом кольце…

И луна! и звезды!

Не тронут черви в сердце трупа кольца.

– Минуют черви.

Щель

Посвящаю Серафиме Захарьевне Лесохиной – жене моей.

27 ст. ст. Январь 1918 год.

Было так тесно, так тесно! Смерть приплюснула меня. Доски были ароматны… но так угрюмы, так строги! Было безысходно темно в гробу. И я стиснул веки до нервов.

И долго я тосковал в буднях зимы и смерти.

Весной приползли черви. Остановились в гробу.

Я был так рад, тронут визитом живых! Ведь я отвык от жизни!.. Последние гости, черви – они изласкали меня до костей.

…Толпы червей разнесли меня в Бессмертье!

И в смерти – щель!

Я скрылся в траве. – Прорвался травой…

– Знаете о чем шептали те травы! –

– «Подайте коровьи желудки – Март хочет снова к человеку!»…

Слезы черные

Драгоценному Николаю Варфоломееву.

27 ст. ст. Январь 1918 год.

Я растерзал ночь. Черные клочья я расшвырял по углам комнаты…

– Но за окном!!!: –

Она давилась в стекла!

Упорная мгла просочилась черной кровью в стекла!.. У подоконника – на полу запекалась. Черное пятно – лужа мглы!

Я смыл и это пятно: – Смыл лучами свечи. Поставил свечу на подоконник!

Язык желтый лизал фитиль и