Варрос бросил быстрый взгляд на пояс, за который был засунут нож, и вопросительно поднял брови. Девушка вымученно улыбнулась ему и кивнула.

Эту предсмертную улыбку Варрос не забудет до самой смерти.

Даже если бы он, расталкивая сородичей, прорвался к столбу, он, не успев даже освободить тяжелую деревянную цепь, был бы убит своими же соплеменниками. Но и смотреть на муки Сариты Варрос не мог. Унгин уткнул взгляд в землю, ему было плохо, и он упал бы без сил, если б Тарлак не положил юноше руку на плечи.

Варрос выхватил из-за пояса охотничий нож и метнул. Верный глаз и крепкая рука не подвели даже в столь неожиданных обстоятельствах — смертоносный кремень вонзился прямо под левую грудь девушки, прекратив ее муки до начала пытки.

По толпе пронесся дикий крик недоумения, смешанный с разочарованием и гневом. Те, кто стояли рядом с тремя вернувшимися охотниками, обличающе вытягивали руки в сторону Варроса.

За такую провинность по законам племени его ждало лишь одно наказание — он заменит на позорном столбе казни убитую.

Варрос не стал дожидаться, пока его схватят, он шагнул назад и, обежав толпу, кинулся к отвесной стене скалы. Он взлетел по ней, словно у него выросли крылья.

По всем законам дикой страны он должен был быть убит, и его наставник Тарлак, опомнившийся первым, выдернул из-за спины лук. В мгновение ока была вставлена стрела, меткий глаз прицелился. Но в тот миг, когда пальцы Тарлака готовы были отпустить тетиву, Унгин, кем-то задетый, нечаянно толкнул своего наставника под локоть, и стрела со свистом ушла в небо.

Варрос достиг верхушки скалы и, не оглядываясь, побежал вперед. Он понимал, что или больше никогда не увидит родных гор (но для этого сперва необходимо выбраться с огромного острова), или же будет схвачен, и его счастье, если он погибнет в схватке. И Варрос бежал так быстро, как, может быть, не бегал никогда прежде.

Где-то там, далеко внизу, раздавались крики разгоряченных гневом и жаждой мести бывших сородичей.

Варрос, в надежде, что в устье реки какой-нибудь корабль набирает пресную воду, рвался туда.

На морском берегу он все понял, увидев полусожженный австазийский корабль с порванным парусом и переломанными веслами, вытащенный на берег. Вокруг на берегу валялись трупы, не пожалели ни рабов-гребцов, ни немногочисленных женщин, плавающих с пиратами. Исключение было сделано лишь для Сариты, и то, чтобы казнить ее публично. Засада, по всему видать, была хорошо подготовлена — ни одного погибшего потомка Леопарда на берегу не видно.

Варрос, постояв мгновение, резко развернулся и побежал обратно в горы, стараясь не нарваться на погоню. Он прекрасно отдавал себе отчет, что в родных горах ему больше не жить. К вечеру гонцы и барабанный бой оповестят все племена о скрывшемся беглеце, нарушившим и осквернившим законы чести потомков Леопарда. Но и выбраться с острова пока было невозможно — даже самый могучий и опытный пловец не в состоянии переплыть море, отделявшее архипелаг от Австазии или материка.

Оставалось одно — спрятаться в знакомых горах и, охотясь на диких животных, пересидеть погоню и дождаться какого-либо корабля, наняться выполнять любую работу и достигнуть берегов вожделенной Лунгарзии.

Варрос и верил и не верил одновременно в чудесное сновидение, посетившее его в ночь перед тем, как столь резко изменилась его жизнь. Не поддайся он странному порыву сострадания — когда-нибудь стал бы мудрым и уважаемым вождем своего народа…

Оружия у него не было, ни считая голых рук. Но отсутствие оружия не беспокоило юного охотника — в этих горах он вырос и чувствовал себя здесь, как дома.

* * *

Почти месяц он скрывался в прибрежных скалах, сделал себе новый нож, вырубил из молодого стройного деревца копье. Справил новую шкуру, выдержав изнурительный поединок с двухгодовалым пещерным медведем, оставившим отметины когтей на плече и спине Варроса на всю жизнь. Однажды он увидел издали белого жителя гор — ужасного монстра, издающего звуки, напоминающие рев роговых труб, которые завораживают любое живое существо, будь то хищник, олень или человек, подманивают к себе и убивают. Каждый потомок Леопарда, заметив белого жителя гор, обязан был бросить все, охоту или путешествие к другому племени, и бежать к ближайшей стоянке, оповещать старейшин о появлении чудовища. Любой его сородич так и поступил бы. Но Варрос никуда не пошел, он уже не потомок Леопарда, он — изгой, приговоренный собственным народом к жуткой казни.

И каждый вечер Варрос взбирался на высокое облюбованное дерево, чтобы, прячась в густой листве, посмотреть на море, где за далеким маревом горизонта скрывалась Лунгарзия, явившаяся ему в чудесном сне. Он смотрел — не появится ли в предзакатной мгле корабль, чтобы пополнить в реке запасы пресной воды.

Своего часа он наконец-то дождался — корабль не был похож ни на лунгарзийский фрегат, ни на быстроходную орнейскую галеру, хотя тоже был с длинным рядом мощных весел и под парусом.

Варрос быстро спустился с дерева и, не забывая об осторожности — ведь он приговорен соплеменниками к смертной казни, бросился к морскому берегу, чтобы успеть к кораблю до его отплытия: долго у этих берегов торговые суда старались не задерживаться.

Он успел вовремя — почти в полной темноте хмурые матросы закатывали по трапу бочки с водой. Варрос подошел к стоявшему в стороне мрачному мужчине с витой плетью в руке.

— Довезите меня до Лунгарзии, — попросил Варрос, — во время пути я буду выполнять любую самую тяжелую работу.

Только сейчас до юноши дошло, что мужчина может не знать языка потомков Леопарда. Но тот знал, он смерил презрительным взглядом дикаря и кивнул на последнюю бочку:

— Взвали на плечи и тащи, — немного коверкая слова, сказал он. — Посмотрим, на что ты способен.

Варрос с легкостью взвалил тяжеленную бочку и чуть ли не побежал по трапу: дивная Лунгарзия уже маячила у него перед глазами. Он поставил бочку рядом с остальными и повернулся к взошедшему на борт мужчине с плетью.

— Ну как, гожусь?

— Годишься, — с усмешкой на губах кивнул тот.

И тут же сокрушительный удар сзади обрушился Варросу на голову.

Очнулся он уже закованным в цепи, по лицу стекали струи воды.

— Очухался? — еще сильнее, чем первый мужчина, коверкая слова, произнес огромный австазиец со свисающими складками густо поросших волосами груди и живота. Он был в одних широких штанах, даже без сапог. Лицо его украшала отвратительная гримаса, долженствующая означать улыбку. — Вставай! Пшел в трюм, там теперь твой дом родной!

Варроса бросили в грязное, темное, вонючее помещение, переполненное людьми — такими же, как он теперь, рабами-галерниками.

К нему подошли двое рослых, грязных мужчин, тоже в кандалах.

— О, какой очаровательный мальчик! — воскликнул один из них. — Не хочешь полюбить меня, птенчик?

Варрос промолчал, поскольку фраза была произнесена на австазийском, из которого он знал едва несколько слов, да и те имели отношение не к любви, а к смерти.