Из защитных оболочек появляются антенны. С треском оживают передатчики. Вруман склоняется к преграде, проводит перчаткой по морщинистому металлическому шраму.

— Тут определенно поработали сваркой. Кто-то что-то хотел удержать внутри; или наоборот, не хотел дать попасть чему-то снаружи.

— Ставлю на первый вариант, — рискует Солуэй. — Заварено-то все отсюда.

— Ну это мог сделать и бот. Они могли все с двух сторон заварить, чтобы наверняка.

«Может, на борту произошел мятеж, — думает Хейнвальд. — Может, они восстали, а их Шимп решил вопрос жестко, и тут была последняя битва…»

Вруман врубает горелку. Солуэй распаковывает оставшегося бота и пробуждает его. Хейнвальд достает микросейсмометр, устанавливает его на металл, калибрует по толщине люка и задает десятисекундный отсчет. Все отходят и замирают; устройство неплохо компенсирует вибрации окружающей среды, но зачем заставлять его работать сверхурочно? На нулевой секунде оно начинает быстро барабанить по металлу своими пальчиками: шестнадцать крохотных коперов расположены сеткой, многоствольный пистолет для крепежа бьет по металлу громко, оглушительно, но тут нет воздуха для переноса звука. Потому нападение кажется безмолвным, неимоверно стремительным мельтешением.

Все заканчивается так же поспешно, как и началось. Все эти похожие на молнии пальчики замирают в один миг, одни прижались к стали, другие поднялись, готовые нанести удар. Микросейсмометр читает эхо, задумывается на секунду и выдает вердикт.

Хейнвальд читает показания:

— Повышенное давление.

— Да ну, серьезно? — Вруман наклоняется ближе, решив посмотреть сам.

— Пара сотен паскалей. Почти что вакуум. Но не совсем.

— Наверное, там было куда плотнее, когда они все заварили, — предполагает Солуэй. — Скорее всего, потом… давление просто ушло, просочилось сквозь камни или типа того.

— По крайней мере, теперь нам не надо беспокоиться о том, что с другой стороны еще кто-нибудь дышит.

Абсурдно, но почему-то Хейнвальда как-то радует эта мысль. И он не уверен, почему: «Ну разумеется, с той стороны ничего не дышит. Прошли уже терасекунды. Там бы уже ничего не дышало, даже если бы могло».

Вруман включает резак и начинает медленно, по кругу пробиваться через переборку, режет под наклоном, чтобы получился конус — с этой стороны узкий проход, с той стороны широкий, так получившая затычка легко выскользнет внутрь, а не просто глыбой застрянет в металле. Дело идет неспешно. Переборка плотная, широкая, а топливные батареи резака настроены на эффективность, а не мощность. Проходит почти килосекунда, прежде чем Вруман замыкает круг, и сплав падает внутрь. Посредине люка зияет двухметровая дыра, темный портал с тонким полуободком по краю, сияющим белизной там, где его в последний раз касался луч. В свете нашлемных фонарей даже намек на пар исчезает за мгновение.

Металл остывает до красноты, потом до матово-темной бронзы. Солуэй посылает внутрь бота. По забралу Хейнвальда ползут данные: с радара, термальные, нарезка света и тени, пока бот обозревает ближайшую к люку территорию.

Какие-то изогнутые формы. Деревья, зубы и пустые суставы костей.

— Бля-ядь, — бормочет Солуэй. Вруман ничего не говорит; только резко втягивает в себя воздух, с шипением, и этого более чем достаточно.

Хейнвальд хранит неловкое молчание. Эти проблески когда-то населенного леса, обитаемого леса, показались ему болезненно знакомыми.

Несколько секунд они стоят безмолвно. Наконец, Солуэй пролезает внутрь. Следом за ней Вруман. Хейнвальд, задержавшись, чуть ли не явственно чувствует, как им не хочется этого делать: любопытство сменилось опасениями, и теперь они идут вперед не по желанию, а на чистой силе воли. И если бы они вдруг освободились от связывающих их обязанностей, то в ту же секунду развернулись бы и плюнули на все секреты этой пещеры.

А может, Хейнвальд просто проецирует собственные чувства на других.

Тьма в туннеле подступает ближе; одинокий фонарь Хейнвальда слишком слаб, чтобы держать ее в отдалении. Он вздыхает, наклоняется, забирается в проход и, помогая себе руками, проползает метр вперед. Во мраке впереди фехтуют лучи Врумана и Солуэй. Они не говорят о прошлом или косых полянах. Они вообще не издают ни звука.

«Но, разумеется, чего-нибудь сказали бы. Если бы знали. Разумеется, тогда тут все напоминало бы о былом».

Помещение внутри напоминает темный огромный мавзолей. Невдалеке по трещинам и выступам скользят три лужицы четко очерченного света; верхние границы пещеры теряются во мраке. Чудовищные деревья поднимаются, переплетаясь, ввысь: корни толстые, как бедро человека, мертвые перекрученные стволы разделяются, ветвятся и вновь сливаются воедино.

Вруман проводит лучом по ближайшему монстру, когда его нагоняет Хейнвальд. (Солуэй уже ушла вперед.)

— Я таких корабельных растений никогда в жизни не видел.

— Наверное, какая-то мутация, — предполагает Солуэй.

Хейнвальд качает головой:

— Инженерия. Им пришлось разогнать фотосинтез. Обыкновенная экосистема не дала бы им дышать так долго.

— Для такого нужен здоровенный источник света.

— Так он, возможно, у них и был. Для начала.

У них.

Хейнвальд нехотя смотрит вниз. Внутренне готовится, пока движется луч, словно по своей воле, и не останавливается на том жутком объекте, который показал бот, пролетая мимо. Один из экипажа: кристаллизованный скелет, выгнутый, перекрученный на выступе базальта. Хейнвальд встает на колени, кладет руку в перчатке на бедренную кость. Та не поддается. Он давит на нее, поначалу аккуратно. Потом с нажимом. Ничего. Кость и камень слились, скелет превратился в минерал.

Раздается голос Врумана:

— Ты так говоришь, словно они тут жили.

— Я бы сказал, пытались.

— Но это же безумие.

Никакого намека на аналоги. Ни одного указания на то, что, здесь, в руинах другого корабля, они думают о злодеяниях, из-за которых чуть сами не потерпели аварию. Крохотный узел внутри Хейнвальда — этот узел затянулся, только сейчас понимает Виктор, как только он повстречался с двумя членами команды — слегка ослабевает.

— А я не говорю, что у них был выбор, — замечает он. — Или что их планы сработали.

— На какое-то время точно, — зовет их Солуэй. — Вам лучше подойти ко мне.

Они бросают окаменелость и идут по ее следам. Хейнвальд подключается к трансляциям: с камеры Солуэй прямо по курсу и с радара бота, забравшегося еще дальше. На ШИНе растут формы, оборванные куски и отрывки, которые каким-то образом складываются в структуру: объекты, попавшие на камеру в промежутках между деревьями, объекты, построенные из деревьев, привитые к ним, закрепленные в развилках ветвей или просто стоящие, без всякой опоры, на земле. Широко раскрытые глаза окон, беззубые рты дверей и крытые соломой крыши, старше самого человеческого вида, терпеливо сидят во тьме и холоде, в первый раз за тысячелетия увидев свет.

Трое с «Эриофоры» расходятся по сторонам, лучи их фонарей делят тьму. Вруман находит кострище, Солуэй — углубление в скале, окруженное изгородью из вручную изготовленных кирпичей, напоминающее что-то вроде