цистерны. Луч от фонаря Хейнвальда пробегает по квадратной ископаемой куче с чем-то органическим по форме, рассаженным рядами.

Забравшись так глубоко, кажется, никто из них и пары шагов пройти не может, не споткнувшись о ветки или камни с руками и ногами.

— Двадцать пять кэмэ от двигателя сдвига, — невидимая, Солуэй бормочет, стоя у какой-то хижины с другой стороны деревенской площади. — Меньше дня идти до ручной сингулярности. А они жили в Средневековье.

— Не складывается что-то, — говорит Вруман.

— А по мне так все складывается, — отвечает ему Хейнвальд. — Что-то вскрыло «Крестовик», как арахис, и они все оказались здесь. Последний воздушный карман на всей скале. Ну или единственный, до которого они смогли добраться.

— Этот лес мог бы дать кислород максимум трем людям, не больше.

— Они разогнали характеристики флоры.

— Что-то разогнало. И на это понадобилось куда больше времени, чем было у этих людей, прежде чем они задохнулись.

Луч Солуэй появляется из-за какого-то угла, прыгает в пустоте, пока ее голос звенит в передатчике:

— Но на палубе же в любое время находится лишь несколько спор.

— В нормальных условиях. Ты хочешь сказать, что тут были нормальные?

— Может… — Вруман сомневается. — Может, они ждали того, что тут произошло. И у них было время подготовиться.

— А может, и не было, — Солуэй подходит к ним, — и они начали с тем, что имели под рукой.

Она поднимает руки, поднося к свету то, что принесла.

Крохотную человеческую грудную клетку.

Хейнвальд не видел реального ребенка с тех пор, как сам им был, но этим костям, когда на них еще наживалась плоть, было максимум четыре-пять лет.

Солуэй роняет их на землю. Они разбиваются бесшумно, словно кристалл.

— Они размножались? — недоверчиво шепчет Вруман.

— Люди этим занимаются, да, — напоминает ему Солуэй.

— Люди этим занимались, и посмотри, куда это их привело, — Вруман говорит так, словно его лично оскорбили. — Они целую планету проебали своим размножением. Да и зачем, Боже ты мой, кто-то решил заняться этим в пещере? Да и как им это удалось, кстати говоря?

И он прав. Споры не могут размножаться. АДОН, конечно, рассматривала такую возможность: послать корабли с командами поменьше и пусть те делают мир лучше, по пути вкачивая себе замену. Но издержки были слишком велики. Все эти совершенно сбалансированные генотипы, оптимизированные для ссылки: их бы размыло, перемешало, они бы деградировали с каждым новым поколением. Кап-кап-кап культурной энтропии, эрозия жизненно важного обучения из-за забывчивых учителей и равнодушных учеников, а со временем неизбежное смещение приоритетов. Давление нестабильных требований на тонко отстроенные системы жизнеобеспечения. Как только вводишь в схему все расходы и прибыли, оказывается куда разумнее инвестировать все и сразу, с самого начала натренировать треклятую команду, а потом распределить ее до самого конца Вселенной.

Потому споры не размножаются. Официально. Но Хейнвальд всегда подозревал, что этот конкретный выключатель все-таки можно повернуть при определенных обстоятельствах. В случае если бы какой-нибудь апокалипсис стер большую часть действующей команды, единственной альтернативой провалу миссии было бы вырастить новую с нуля.

Апокалипсис вроде вот такого. Чем бы он ни был. Солуэй нашла довольно красноречивую косвенную улику.

Хейнвальд новыми глазами осматривает все вокруг, луч от его нашлемного фонаря окрашивает стены, окна и фасады наспех сработанной цивилизации троглодитов.

— Как долго? — шепчет он, пораженный. — Как долго продержалось это место?

— Наверное, пока их солнце не сломалось, — говорит Солуэй. — Или пока они не выродились из-за инбридинга.

А значит, века. Тысячелетия. Здесь родились сотни, а может тысячи людей, прожили свои жизни, умерли в этом крохотном каменном пузыре. Затхлый осколок человечества, похороненный заживо среди звезд.

«Эта пещера была для них всем, — Хейнвальда даже слегка затошнило. — Вся их вселенная умещалась в восемьсот метров…»

— …нам нужно найти другие склепы, — слышится голос Солуэй. — Причем все.

Хейнвальда возвращает в настоящее:

— Что?

— Сол, да вся сеть в жопе, — тихо и спокойно говорит Вруман. — И она в жопе уже несколько терасек. Даже если бы у нас появилась хоть малейшая возможность добраться до них, ты просто прикинь шансы на то, что за все прошедшее время на этой развалине уцелел хоть один склеп, и там ни разу не отрубилось питание…

— Эй, ставлю на то, что эти шансы выше, чем вариант того, что кучка спор в пещере смогла протянуть несколько столетий с помощью только каменных инструментов и слюны. — Она махнула рукой, имея в виду всю темную сцену вокруг. — Вот это невозможно, Ари. Эти люди не просто прибежали сюда и принялись клепать хатки. Они перестроили всю чертову экосистему. Причем далеко не сразу. И если у них хватило времени провернуть такое, то уж у кого-нибудь нашлась пара секунд перенастроить несколько гробов на независимое долгосрочное функционирование.

«Если бы вы только знали», — думает Хейнвальд, он рад тому, что они в неведении.

— Здесь могут быть выжившие, — настаивает Солуэй.

— Никто не выжил, — шепчет что-то.

Хейнвальд хмурится:

— Ари? Это…

— Это был не я, — опережает его Вруман.

— Я проверил каждый квадратный метр этого камня тысячи раз, — продолжает голос. — У меня было пятьдесят терасекунд на поиски. Никто не выжил.

Он умолкает, слабый, как умирающий ветерок. Каждый волосок на теле Хейнвальда встает от удивления.

Он проверяет передатчик. Что бы это ни было, оно использовало их регулярный голосовой канал.

— Проверил, — тихо сказала Солуэй. — Кем бы ты ни был.

— Да. — Монотонный, бесполый голос. Хотя почему-то он кажется органическим. Живым…

— Что ты? — спрашивает Вруман. — Это «Крестовик»? Мы говорим с…

— Я просто автостопщик.

— Автостопщик.

— Лучше сказать «турист». Это не первый мой язык. — Тихое шипение: разряд статики, радиоволна. — Я бы и раньше пришел, но понадобилось время, чтобы проснуться. Там все так медленно идет…

Три фонаря и один бот мечутся туда-сюда во тьме: ищут хоть какое-то предательское движение, но только заставляют собственные тени расти, прыгать и сокращаться в сумятице лучей.

— Где ты? — требует ответа Солуэй. Хейнвальд против собственной воли впечатлен; он почти не слышит дрожь в ее голосе.

— Снаружи, — ветер, шелестящий в камышах, в стеклянных трубках; и почему-то печаль. — Они меня так и не впустили.

— Покажись! — кричит Вруман, а Хейнвальд думает: «Нет, спрячься, сиди снаружи, оставь нас в покое, уходи, уходи, уходи», но оно не уходит, оно пробирается через дверь, которую они для него сделали, и люк находится, может, в шестидесяти метрах позади, но света фонарей хватает, чтобы различить тень, завивающуюся в этой дыре. Хейнвальд видит тонкие худые конечности, змеями пробирающиеся внутрь, видит, как вся эта мерзкая призрачная масса взбирается по люку вверх, к теням, где вид застилают камни, ископаемые деревья и