– Мущщина, читать умеем? – гнусаво спросили из-за прилавка. – Не трогать!

– Простите! – испугался Алексей Николаевич.

– Сами же уколетесь! А нас ругать будете!

– Я не… А что это?

Продавщица внимательно поглядела на аккуратного, застегнутого на все пуговицы Арцыбашева, схватившегося за дужку очков, и смягчилась.

– Цефалоцереус, – выговорила по слогам. – Взрослый уже.

Что кактус взрослый, Алексей Николаевич понял и сам. Не просто взрослый, а умудренный опытом, много повидавший и осмысливший. Такая седина могла быть у чародея или пророка.

Еще никогда прежде ни одно растение не производило на него такого впечатления. Казалось, кактус отрешенно созерцает творящуюся вокруг суету, не вовлекаясь, но внутренне все же несколько печалясь о своей участи. Разве здесь должен он быть, среди унылых агав и тычущих пальцами людей?

– Я его… приобрету. – В последний момент Арцыбашев проглотил пошлое «куплю». – Сколько с меня?

* * *

Дома Алексей Николаевич с трепетом в душе водрузил кактус на самое почетное место – на комод. Слева на комоде стояла фотография покойной матери, справа – блюдце с хохломской росписью, одно из двух, преподнесенных Арцыбашеву на двадцать третье февраля женщинами их отдела. Арцыбашев прижимал блюдцем квитанции.

Кактус высился строго и одиноко, как на горной вершине сосна. Арцыбашев встрепенулся и передвинул блюдце подальше. Подумал – и вовсе убрал в шкаф. Разухабистая хохлома не могла соседствовать с его величественным приобретением.

Он походил возле комода, то и дело поглядывая на кактус. Несколько раз повторил вслух: «Цефалоцереус. Цефало-цереус!»… Звучало почти как «трицератопс»: пугающе и веско.

«Поливать-то! – вздрогнул Арцыбашев. – Про поливать не спросил!» Он отыскал в Сети три статьи о цефалоцереусах, изучил их внимательнейшим образом и слегка успокоился. Поливать нужно было редко и понемногу.

Перед сном Алексей Николаевич подошел к кактусу и долго смотрел на него, сцепив ладони в замок и опираясь на них подбородком. Сквозняк из форточки шевелил мягкие седые пряди цефалоцереуса. Из-под них проглядывали иголки со стальным отливом.

«Невероятный», – думал Арцыбашев, переминаясь с одной босой ноги на другую в своей пустой квартире.

Он всегда ощущал квартиру как пустую. Даже когда находился в ней сам. Одно время, когда Арцыбашев еще пытался что-то изменить, он заводил разнообразных живых существ. По заверениям окружающих, разнообразные живые существа должны были помочь ему избавиться от пустоты.

Но не сложилось. Аквариумные рыбки передохли одна за другой. Подобранная на улице кошка ушла к соседке через балкон и сказала, что не вернется, и не просите, принудительное одиночество не для нее. Тогда Арцыбашев принес с Птички щенка, толстолапого и толстопопого, и даже приобрел для него миску и лежанку. Но щенок выл целыми днями и тревожил соседей. «Послушай, брат, – говорил ему по вечерам усталый Арцыбашев, – я ведь тоже, может, хочу выть, но держусь. И ты держись».

Какое там! Словно представив, что и ему предстоит прожить жизнь, подобную арцыбашевской, щенок рыдал с каждым днем все тоскливее. В конце концов соседи вызвали участкового. Участковый пришел один, а ушел – несколько неожиданно для всех, включая себя – со щенком под мышкой. Щенок сучил задними лапами и предвкушающе бил хвостом: участковый успел обмолвиться, что у него трое детей.

Закрыв за ними дверь, Арцыбашев сел на пол возле миски и погрузил руку в остатки щенячьего корма. Он долго сидел, перебирая клеклые кусочки и пытаясь представить, что на берегу моря играет влажными камешками, но ни черта у него не представлялось, и в конце концов, назвав себя идиотом, Алексей Николаевич пошел спать. Во сне он видел, что у него завелась стая ласточек и что он строит дом, который пахнет свежим ремонтом, а где-то на берегу моря бегают дети, из которых один, некрасивый мальчишка с белесыми бровями, все время оборачивается к нему.

Проснувшись утром, Арцыбашев первым делом побежал смотреть кактус. Тот стоял, выпрямившись, седой и строгий, но Алексею Николаевичу показалось, что сегодня он выглядит не таким неприступным, как накануне.

– День нынче хороший, – неопределенно поведал ему Арцыбашев. – Солнечный!

Кактус не возражал. Осмелев, Алексей Николаевич прикоснулся к пушистой макушке. Мягко! Мягко и тепло.

Арцыбашев попытался погладить кактус по голове, и тот предупреждающе кольнул иголками: попрошу без фамильярности, дождитесь брудершафта, голубчик. Алексей Николаевич с понимающим кивком отступил.

Как же его зовут?

– Дмитрий Олегович? – предположил Арцыбашев.

Нет, не то.

– Иван Иванович?

Совсем не то.

Арцыбашев, шевеля губами, смотрел на благородную седую гриву. И вдруг его осенило.

– Сигизмунд!

В глубине души торжествующе выстрелило: да! верно!

– Сигизмунд, значит, – улыбнулся Арцыбашев. – А я Алексей Николаевич. Очень приятно!

* * *

Так они зажили вместе – кактус и Алексей Николаевич. По утрам Арцыбашев делал зарядку под одобрительное молчание кактуса. По вечерам готовил ужин и рассказывал, что нового на работе. Алексей Николаевич никогда так много ни с кем не разговаривал, он вообще мало разговаривал, но с цефалоцереусом чувствовал себя непринужденно.

– Сегодня у Буянова день рождения отмечали, – рассказывал Арцыбашев, мелко рубя на доске зеленый лук. – Костюкова меня спрашивает: а вы что же не пьете, Алексей Николаич? Брезгуете с нами? Я ей отвечаю: так язва же, Ираида Семеновна. А она так, знаешь, губу верхнюю вздернула и на весь кабинет: «Нынешние мужчины без язвы уже и не мнят себя мужчинами!» К чему это она…

Лучок отправлялся в тарелку с куриным бульоном. Арцыбашев ставил суп на стол, осторожно переносил туда же кактус и садился ужинать. Теперь этот процесс занимал у него больше времени: трапеза в хорошей компании всегда неспешна.

– Я тебе говорил, что наши придумали? Корпоративный тренинг. Глупость, как думаешь?

Глупость, молча соглашался Сигизмунд, но сходить надо, иначе снова будут коситься.

– Да, правда, – вздыхал Алексей Николаевич. – Знаешь, как меня ираидины девицы называют за глаза? Голавль.

Отчего же голавль, молча удивлялся Сигизмунд.

– Тихий и невкусный, – в голосе Арцыбашева сквозила легкая горечь. – Неприятно, чего уж тут…

Но, проговаривая это вслух, чувствовал, что обида незаметно улетучивается. Цефалоцереус словно впитывал в себя то, что угнетало Арцыбашева, и засыпал Алексей Николаевич спокойно, не мусоля в голове разнообразную привязчивую ерунду.

Хотя ерунды не стало меньше. По-прежнему Костюкова, встречаясь с ним в столовой, нет-нет да кольнет гадостью. Как здоровье, Алексей Николаевич? Выглядите не очень, не очень… И вздыхает участливо, и губки свои, накрашенные чем-то блескуче-текучим, поджимает сочувственно. Арцыбашев чувствует себя дураком, мнется, краснеет. Девочки Костюковой подхихикивают сзади, и вот поди ж ты – взрослый человек, без пяти минут пенсионер, а хочется развернуться и убежать, как подростку. И берет Алексей Николаевич свой супчик с безрадостной вареной морковкой и забивается с ним в угол, надеясь, что там его не достанут.