Но девушка ее словно не расслышала:

— Если это он, то зовут его Александр Борисович… Инна, вспомни, его имя-отчество Александр Борисович?!

— Да не помню я!.. Вот только этого и не хватало — я имею в виду, если он твой знакомый… или, чего доброго, родственник… тогда тебя точно отстранят от дежурства, а я и так на ногах не стою!

Лиля посмотрела на всполошившуюся медсестру и всеми силами постаралась взять себя в руки, заговорить как можно спокойнее:

— Нет, не родственник и не знакомый, даю тебе честное слово, я его даже ни разу в жизни не видела… Просто слышала…

— И что же ты о нем слышала? — подозрительно прищурилась Инна.

Девушка уже полностью овладела собой и взгляд коллеги сумела выдержать с невозмутимым выражением лица.

— Слышала, что он очень хороший следователь по особо важным делам, — спокойно сказала Лиля. И так же спокойно добавила: — Что ни разу, никогда по его вине… Нет, не так: благодаря ему никогда в делах, которые он ведет, не страдают невиновные люди, даже если все складывается против них.

— Не ведет, а вел… — поправила ее Инна. — Я уже свое мнение высказала: вряд ли этот твой Турецкий выйдет из комы, чудес не бывает!.. Между прочим, Курочкин уже минут пятнадцать пытается объяснить это одному типу из Генпрокуратуры, который сидит тут почти сутки… Представляешь, какова шишка, коли его сюда впустили?

Лиля, если бы она слышала последнюю реплику медсестры, нашла бы, что возразить: даже она, проработавшая в госпитале едва несколько месяцев, давно знала, каким образом несанкционированные посетители, родственники и друзья пациентов проникают изредка на территорию госпиталя, минуя грозную охрану. Но Лиля Инну уже не слушала, думая о своем. И когда та засобиралась наконец домой, попросив девушку начать чуть раньше свое дежурство, Рассадина кивнула ей в ответ чисто автоматически.

Подробности этой истории Лиля Рассадина узнала много позже свалившейся тогда на их семью беды — внезапного ареста отца. Да и кто бы стал посвящать четырнадцатилетнюю девчонку в эти самые подробности? Во всяком случае, не мать, рыдавшая день и ночь, и не бабка, всю жизнь не любившая зятя и охотно поверившая в его вину.

Кажется, только она, Лиля, любившая отца больше всех на свете, не сомневалась в том, что произошла какая-то ужасная ошибка и вот-вот все разъяснится.

Ее папа, сколько она себя помнила, работал, как выражались все их общие знакомые, в «ящике». Это означало, что завод, на котором Владимир Сергеевич возглавлял огромную химическую лабораторию, засекречен, проще говоря, трудится на оборонку. Кроме того, исследования, которыми занимался отцовский коллектив, были настолько важны, что печально знаменитая конверсия завода не коснулась, обошла стороной.

Что касается случившегося, то, как потом стало известно, началась история, приведшая к папиному аресту, за семь месяцев до этого. Соответствующие органы обнаружили, что в столице и ее окрестностях появился новый наркотик, галлюциноген, превосходящий по своему действию знаменитый ЛСД, но куда более дешевый, а следовательно, доступный в первую очередь подросткам. При этом даже самое незначительное превышение дозы приводило к летальному исходу…

Расследованием занимался поначалу специальный отдел Московского уголовного розыска. Но когда спустя три месяца следы неизвестного ранее наркотика объявились в городах и губерниях, прилегающих к Подмосковью, дело было передано под контроль Генеральной прокуратуры, а следственная группа, в которую вошли также представители МВД и ФСБ, переформирована.

Процесс с этого момента пошел быстрее, а следы в итоге привели на отцовский завод, непосредственно в лабораторию, возглавляемую Рассадиным… Судя по всему, визит туда сотрудников правоохранительных органов неожиданностью стал только для Лилиного папы, но никак не для подлинного преступника. Потому что в процессе обыска именно в отцовском сейфе, а затем и в его личном портфеле были обнаружены неопровержимые улики — упаковки той самой наркоты. Владимира Сергеевича, не отрицавшего, что ключ от сейфа имелся только у него одного, арестовали прямо на рабочем месте. Об этом им с матерью сообщил по телефону его потрясенный случившимся заместитель.

Следующие три месяца прошли для Лили в сплошном тумане: автоматически она продолжала ходить в школу, сидеть на уроках и даже получать какие-то оценки. Правда, учителя старались, надо отдать им должное, лишний раз девочку не трогать: весть о том, что ее папа арестован, удивительно быстро стала достоянием гласности…

Она слышала разговоры взрослых о том, что статьи, по которым проходит отец, серьезные, что все улики против него — неопровержимы, что суд — исключительно вопрос не слишком длительного времени. И все-таки продолжала верить в его невиновность, в то, что все разъяснится, и ждать… Она возненавидела в тот период собственную бабку, чуть ли не ежедневно выговаривавшую матери злорадным голосом за то, что в свое время та ее не послушалась и вышла замуж за «этого бандита». Однажды Лиля не выдержала и, ворвавшись на кухню, где бабка читала матери очередную нотацию, белая от бешенства, налетела на обалдевшую от неожиданности старуху как коршун, вырвала у нее из рук тарелку, которую та собиралась водрузить на стол, и грохнула ее об пол вместе с супом.

— Еще раз услышу, что ты говоришь гадости о папе, — прошипела Лиля, — придушу… Слышишь? Так и знай!..

Бабка ахнула и заголосила, а девочка выскочила с кухни, изо всех сил хлопнув дверью, и заперлась в своей комнате до самого вечера. Ни к обеду, ни к ужину она тогда не вышла. Когда тьма за окнами сгустилась до чернильно-черной, Лиля включила настольную лампу и пересела из кресла, в котором провела весь день, на свою кровать: сон не шел к ней, хотя время близилось к полуночи.

Из-за соседней стены доносился храп унявшейся и теперь безмятежно дрыхнувшей бабки: мать, видимо, тоже спала, во всяком случае, ничто больше не нарушало глубокую тишину их квартиры. За прошедшие страшные недели слух Лили — так же как и все остальные чувства — обострился, стал чутким, словно у охотничьей собаки. Поэтому, как ни тихо повернулся ключ в замке входной двери в прихожей, которая располагалась далеко от ее комнаты, Лиля услышала знакомый щелчок и, прежде чем что-либо успела сообразить, уже летела сквозь темноту гостиной на звук отцовского ключа, ни секунды не сомневаясь, что это именно он, и никто другой… И была вознаграждена в полной мере за все эти страшные месяцы ожидания, посреди мутного и липкого тумана беды, окутывавшего ее, за свою веру в торжество справедливости и — в него, своего папу, который просто не мог быть, а следовательно, и никогда не был преступником…

Уткнувшись в пропахшую какой-то хлористой вонью одежду Владимира Сергеевича, едва успевшего подхватить вылетевшую на него из глубины темной квартиры дочь, она рыдала горько и отчаянно — впервые за все эти месяцы. Намертво вцепившись в своего папу, который почти что умер, а теперь ожил, как она надеялась и верила вопреки всему!..

А уже утром за столом, где они втроем — Лиля, папа и все еще начинавшая время от времени плакать мама — пили чай, собственноручно заваренный Лилей, переодевшийся, помывшийся и чисто выбритый отец, осунувшийся и исхудавший за время, пока они не виделись, почти до неузнаваемости, сказал: