— Что у нее с глазами?! — в ужасе воскликнула Амелия, и мы все уставились на визитную карточку твоей болезни: белки, которые были не белыми, но ярко-голубыми.

В двенадцать часов медсестры вышли на ночную смену. Мы с тобой крепко спали, когда в палату вошла женщина. Я медленно выплыла из сна в явь, сосредоточившись на ее халате, именном значке и рыжих кудрях.

— Погодите, — сказала я, предупреждая ее движение, — будьте осторожны с ней!

Она снисходительно улыбнулась.

— Не волнуйтесь, мамочка. Я меняла подгузники каких-то десять тысяч раз в жизни.

Но я тогда еще не умела быть твоим голосом. Разворачивая пеленку, она слишком резко дернула за край. Ты перевернулась на бок и завизжала — не захныкала, как прежде, когда была голодна, а исторгла пронзительный, свистящий звук, которым сопровождалось твое рождение.

— Вы сделали ей больно!

— Ей просто не нравится просыпаться среди ночи…

Я не могла представить ничего ужаснее твоих воплей, но тут твоя кожа поголубела под цвет глаз, а дыхание превратилось в череду судорожных глотков воздуха. Медсестра склонилась над тобой, сжимая в руке стетоскоп.

— В чем дело? Что с ней? — требовательно спросила я.

Она, нахмурившись, прослушивала твою грудную клетку, когда ты вдруг обмякла всем тельцем. Медсестра нажала на кнопку за изголовьем кровати.

— Экстренная ситуация! — объявила она, и в тесную палату, несмотря на поздний час, мигом набилось множество людей. Слова пролетали, как реактивные снаряды: «Гипоксия…

Газ в артериальной крови… Сорокашестипроцентный SО 2 … Ввод FIО 2 …»

— Начинаем закрытый массаж сердца.

— У нее ОП.

— Лучше жить с переломами, чем умереть с целыми костями.

— Понадобится портативный грудной ап…

— Когда это началось, в левой стороне не было слышно дыхания…

— Незачем ждать рентгена, у нее в плевральной области может оказаться воздух…

За мелькающими столбами их тел я поймала проблеск иголки, входящей тебе между ребер, а через несколько секунд чуть ниже погрузился и скальпель. Красная капелька крови, зажим, длинный шланг, ведущий к сердцу… Я наблюдала, как они пришивают змеившуюся из твоего бока трубку.

К тому моменту, как приехал Шон, вне себя от волнения, с вытаращенными глазами, тебя уже отвезли в реанимацию.

— Ее разрезали, — всхлипывая, сказала я, не найдя других слов.

И когда он сжал меня в объятиях, я наконец дала волю так долго копившимся слезам.

— Мистер и миссис О’Киф? Меня зовут доктор Родс.

В палату заглянул парень, похожий на старшеклассника. Шон стиснул мою ладонь.

— Что с Уиллоу? — спросил он. — Мы можем ее увидеть?

— Не сейчас, но скоро сможете, — заверил нас врач, и тугой узел у меня внутри распустился. — Рентген грудной клетки показал перелом ребра. Несколько минут в мозг не поступал кислород, а это привело к прогрессирующему пневмотораксу, смещению средостения и кардиопульмональному шоку.

— Ради бога, говорите по-английски! — вспылил Шон.

— Мистер О’Киф, она несколько минут была лишена кислорода. Ее сердце, трахея и основные сосуды сместились на противоположную сторону тела, поскольку грудную полость заполнило воздухом. Плевральная дренажная трубка вернет органы на место.

— Лишена кислорода… — пробормотал Шон так, будто слова эти липли к горлу. — Это же означает церебральные нарушения!

— Не исключено. Нам еще предстоит это выяснить.

Шон так крепко сжал кулаки, что побелели костяшки пальцев.

— Но ее сердце…

— Сейчас ее состояние оценивается как стабильное, хотя кардиопульмональный шок может повториться. Мы точно не знаем, как организм отреагирует на меры, принятые для спасения ее жизни.

Я расплакалась.

— Я не хочу, чтобы с ней опять это делали! Шон, я не позволю…

Врача явно обескуражила моя истерика.

— Вы можете подписать отказ от реанимации, он прикреплен к личному делу Уиллоу. Тем самым вы запретите врачам восстанавливать ее жизненные функции, если что-либо подобное произойдет вновь.

В последние недели беременности я готовилась к самому худшему, но, как оказалось, понятия не имела, что такое «самое худшее».

— Подумайте об этом, — сказал врач.

— Может, — сказал Шон, — она и не должна быть здесь, с нами. Может, на то воля Божья…

— А моя воля кого-нибудь интересует? — спросила я. — Я хочу, чтобы она жила. Я так ее ждала!

Мои слова его уязвили.

— Думаешь, я не ждал?

В окно я видела покатый склон больничного двора, засыпанный ослепительным снегом. Белый свет резал по глазам, никто бы уже и не догадался, что всего пару часов назад над городом неистовствовала буря. Предприимчивый отец вынес своему сыну поднос из кафе, и мальчишка с хохотом покатился с горки, вздымая снежные брызги. Съехав, он помахал в больничное окно вроде моего, откуда кто-то, должно быть, за ним наблюдал.

Наверное, его маму положили сюда, чтобы она родила ему братика или сестричку. Вполне вероятно, что она сейчас в соседней палате смотрит, как ее сын катается на подносе.

«А моя дочь, — рассеянно подумала я, — этого никогда не сможет».

Держась за руки, мы с Пайпер смотрели на тебя в палате интенсивной терапии. Через твои раздробленные ребра змеилась дренажная трубка, на руках и ногах по-прежнему белели повязки. У меня задрожали колени.

— Ты в порядке? — спросила Пайпер.

— Да что обо мне волноваться… Нам предложили подписать отказ от реанимации.

Глаза у Пайпер поползли на лоб.

— Кто?

— Доктор Родс…

— Он же ординатор! — Это слово она произнесла с таким отвращением, с каким могла бы обозвать его фашистом. — Он еще не знает, где у нас столовая, а тем более — как разговаривать с матерью, чей ребенок пережил сердечный приступ у нее на глазах. Ни один педиатр не предложит отказа, если у новорожденного не обнаружено необратимых травм мозга…

— Я видела, как ее разрезают, — запинаясь, сказала я. — Я слышала, как у нее ломаются ребра, когда они пытались возобновить сердцебиение…

— Шарлотта…

— А ты бы на моём месте подписала?

Не дождавшись ответа, я обошла кроватку с другой стороны — и ты очутилась между нами, зажатая и беспомощная, наша общая страшная тайна.

— Значит, теперь я всегда буду жить так?

Пайпер молчала. Мы вслушивались в симфонию окружавшей тебя аппаратуры. Ты вдруг проснулась, поджала пальчики на ножках, расставила ручки будто для объятия.