холмов и кончался на переходе в небо острыми, четко вырезанными кончиками елей. Заросшие елями пологие холмы тянулись по правому берегу без видимого конца в обе стороны течения. За этими холмами и была Печора, откуда прилетел вертолетом Семенов.

Прямо напротив палатки шумел между камней широкий перекат с каменным островом посередине, делившим течение на два рукава. Здесь можно было перейти речку вброд.

С тыла на палатку смотрели горы, отроги Уральского хребта. Подножья гор тонули в тайге. Только вокруг палатки тайга расступилась, дав место широкой поляне, на которой и приземлился вертолет. Ручей пересекал поляну поперек — выбегая из тайги и впадая в речку. Поляна весело зеленела космами травы, пестрела цветами. В середине ее присели на корточки кусты багульника с отцветающими бело-желтыми цветами, еще распространявшими в осеннем воздухе свой дурманящий запах. Почва поляны была сухая и ровная. Только в устье ручья, под пятью березами, было топко и мокро.

12

«Здорово ребята палатку поставили! — подумал Семенов, залезая в нее. — Ни одной морщинки в брезенте!»

Он тщательно закрыл за собой входную полость, обшитую марлей — от комаров. Идеально натянутые потолок и стены брезентового домика светились теплой зеленью от солнечных лучей и уже заметно нагрелись от них. Маленькое марлевое окошко в противоположной от входа стене пропускало мало воздуха, и оттого было душновато. На сетке окна сидели снаружи три комара.

— Сидите, сидите! — ехидно сказал Семенов. — Сюда вам не забраться! А проникнете входом — все равно убью!

Но комаров сейчас, в начале августа, было мало: последние. «Настолько мало их, — подумал Семенов, — что с ними даже можно разговаривать… Поговори-ка с ними в июле, когда их миллионы!»

«Ночью-то здесь хорошо будет, тепло, — Семенов сидел по-узбекски, скрестив ноги, развязывал набитый барахлом рюкзак, стараясь не задевать головой за косой потолок палатки. — Высплюсь ночью от души!»

Семенов отвязал от рюкзака свернутый жгутом спальный мешок, сунул руку в рюкзак и вытащил лежавший поверх всего надувной матрац. Уложено все было с умом, не первый раз ездил в тайгу.

Развернув резиновый матрац, он стал надувать его, глубоко набирая в легкие воздух.

Вещей у него было, как всегда, много: два набитых доверху рюкзака, алюминиевый кан и брезентовый чехол со спиннингами. Возил он сюда, как правило, всегда более шестидесяти килограммов, за что приходилось, конечно, доплачивать в самолете. Но сейчас оставшиеся снаружи рюкзак и кан были уже полупустыми: в них Семенов привозил подарки летчикам — апельсины, шоколадные конфеты, колбасу салями — это женам, а мужикам — голландское пиво в банках, виски «Белая лошадь», сигареты. Все было уже роздано. В рюкзаке остался только этюдник с акварелью, три блока бумаги, кисти да кое-какие продукты, взятые Семеновым для себя. А в кане осталась только соль на дне, завернутая в мешковину. К сроку все это должно заполниться: в кан должны лечь рядками просоленные и обезглавленные тушки хариусов, а в продуктовый рюкзак — малосольная семга… Но — ни пуха ни пера! К черту! Вот именно…

Надувая матрац, Семенов вдруг почувствовал привычную боль в груди — словно кто-то сжимал ему ребра. Боль эта почему-то отдавалась в локти… Противно: несчастный матрац надуть — и то трудно!.

Семенов достал из нагрудного кармана стеклянную колбочку с нитроглицерином, выкатил на ладонь три белых зернышка, закинул их под язык — надо было переждать немного, прежде чем дальше надувать…

…И опять зазвенел звонок в тишине палатки — настойчиво, требовательно, — и он увидел ее лицо с телефонной трубкой в руке… не сегодняшнюю ее он увидел, а ту, далекую, девятнадцатилетнюю, какой она была в Самарканде его юности. «Сейчас, наверное, седая старуха, как и я — старик, — подумал он. — Ну, ладно! Какого черта!»

13

Год уже, как он выписался из больницы, а ему все казалось, что это было вчера…

Он считал, что попал туда случайно, из-за этих перестраховщиков в поликлинике. Его поликлиника была особая, ведомственная — прикреплены к ней были художники, аппаратчики Союза, да еще кое-какие товарищи из смежных организаций. Врачи, конечно, тоже особенные были. Но не в смысле медицинских знаний — как это ни странно! — а в смысле знания всех хитросплетений жизни пациентов, особенно знаменитых, ибо знаменитые всегда на виду. Об этих знаниях все вокруг знали, все об этом говорили, осуждали, конечно, но сами же во всех этих сплетнях участвовали. Миновать этой игры просто невозможно было…

Семенов стал опять надувать матрац…

Приходит он, например, к невропатологу со странной фамилией Вальдшнеп (он же и психиатр), а тот говорит:

— Добрый день, милейший Петя (все врачи там были нежнейшими друзьями больных)! Садись! Знаешь — я опять себя плохо чувствую!

— Что с вами? — участливо спрашивает Семенов.

— Голова просто разламывается! Всю ночь новую поэму Иваненки переписывал… чудо, что за вещь! Нигде не напечатана! И не будет!

— Это… (Семенов называет поэму.) Так она же выходит!

— Не выходит! — важно парирует доктор. — И никогда не выйдет, уверяю вас!

(Потом она, конечно, вышла, и ее вскоре забыли.)

— А последний рассказ Юрия Карпова читали? — продолжает доктор Вальдшнеп и переходит на шепот: — Страшно!

— Неужели?

— Уверяю вас! Мрак души человеческой! Куда там Достоевскому!

— Гений! — шепчет Вальдшнеп. — Ну, а вы, Петенька, чем обрадуете нас на следующей выставке?

— Да так… — уклончиво отвечает Семенов. — Пишу.

— Я тоже пишу, — вздыхает доктор.

В его вздохе усталость и многозначительность.

— Роман? — вежливо интересуется Семенов.

— Что вы! Картины я сейчас пишу! Живопись. Меня последнее время все тянет к холсту, и я пишу, пишу, пишу — словно кто водит моей рукой! Но вот что странно: последнюю картину вчера закончил, поставил сушить, забыл — я всегда так делаю, а вы? — поставил, забыл, сегодня смотрю: непонятно что-то! Не могу понять, что, собственно, выразил! Так смотрел — эдак: никак не уразумею… Тогда я ее случайно вверх ногами перевернул — убрать хотел, — и все ясно стало! — доктор просиял. — Вы понимаете? Все встало на место! Гениальная картина…

— И о чем же она, позвольте спросить?

— О, на это трудно ответить! Невозможно! Ведь это не литература, не какое-нибудь там «Иван Грозный убивает своего сына»! Это живопись! Вы меня, Петя, понимаете! — торжествующе заканчивает он и тут же добавляет, без всякой связи: — Вот тоска по вечерам еще мучает… У вас бывает, Петя, передвечерняя тоска?

14

«Странные все-таки у нас взаимоотношения! — подумал Семенов, кончив надувать матрац. — Я его уже пять лет Юрием Ивановичем величаю, а он меня — известного художника — Петей! И ведь младше меня на два года!»

Опустив матрац на брезентовый пол палатки, Семенов расстелил поверх него спальный мешок и стал доставать из рюкзака теплые вещи, складывая их возле изголовья.

15

— Так бывает у вас