и его хозяйкой огромное количество. Старушку эту вроде звали Анной, как и меня. Ее мельком видели все жители деревушки, но в дом к ней никто и никогда не заходил. А те, кто пытались не смогли. Хотя старожилы говаривали, что их родители раньше часто обращались к Анне за помощью. Менялись хозяева домов в деревеньке, менялась власть и хозяева жизни, только дом стоял не тронутый и хозяйка жила по своим законам. Когда я рассказала, что была в доме и видела хозяйку, то все расступились и отодвинулись от меня как от прокаженной. Я стояла, ничего не понимая и только одна женщина, лет пятидесяти, рассказала, что хозяйку этого дома все считали ведьмой. А раз я последняя кто ее видел, то, стало быть, она мне свою силу и передала. Непонятно, то ли я стала местной звездой, то ли изгоем, но рассказав о причине моего здесь появления и обрисовав суть проблемы, жители деревеньки пообещали мне сейчас же помочь. Уж не знаю страх ими руководил или они просто хотели избавиться от меня побыстрее, но та самая женщина повела меня по дорожке в сторону деревни, а остальные остались обсуждать увиденное и услышанное. Никто из них даже не подумал начать тушить загоревшийся дом или вызвать пожарную команду.

Меня вели к дому Павлухи, который, по словам местных жителей, вмиг мою ласточку выдернет из ямы. Павлухой оказался тридцати – тридцатипятилетний, почесывающий пивное брюхо детина, с недельной щетиной, в майке алкоголичке, растянутых на коленях трениках, носках и резиновых китайских сланцах. Несло от него закисшим потом и свежим луком. На голове реденькие сальные волосы, почти такие же сальные, как и его взгляд. Тетя Шура, которая вызвалась меня сопроводить и договориться, пересказала ему все произошедшее, приукрашивая события так, что не только у Павлухи челюсть отвисла, но и у меня. Павлуха, проникнувшись, стал выглядеть чуть менее придурковатым, но, правда, не менее неряшливым. Он махнул рукой на стоящий во дворе небольшой трактор и сказал мне залезать в кабину. Пока я карабкалась на этот «Эверест», Павлуха уже сбегал в дом и обратно и теперь терпеливо ждал, когда же я устроюсь в крошечной кабине. А умудриться сделать это, был тот еще фокус. Кабина была рассчитана на одного человека – водителя. Рядом с водительским сиденьем лежала небольшая сидушка, я ее подергала, вроде закреплена нормально, и села. Сказать, что неудобно, ничего не сказать. Перед ногами и сбоку куча длинных, торчащих из пола кабины рычагов, да уж, приятная поездка мне предстоит, хорошо, что не долгая. Павлуха резво запрыгнул на водительское место, и мы поехали. Оказалось, что я вполне себе могла дойти до деревушки и по нормальной дороге, если бы не поперла напролом, как лось сквозь чащу, а прошла бы вперед метров триста. Там была вполне себе цивилизованная асфальтированная дорога. И пришла бы я как раз в саму деревню, а не к тому дому, от воспоминаний о котором пробирает до костей. Машину мы нашли тут же, Павлуха, воспользовавшись моим же тросом легонько ее вытянул. Пятисотрублевую купюру брать застенчиво отказался, повторяя, что «делов-то тут на пять минут, больше разговоров», хотя его пристальный взгляд, прикованный к купюре, говорил об обратном, и, чуть ли не кланяясь, запрыгнул в кабину и отбыл восвояси.

Остальной путь был спокоен. По дороге ехало достаточно много машин, где они все до этого были, вообще не понятно. И только пару раз мне показалось, что в зеркале заднего вида я видела мелькающую черную тень. Списав эти видения на свои расшатанные нервы и пережитый стресс, я, постояв немного в пробке, достаточно быстро добралась до дома. И когда я уже закрыла за собой входную дверь, видимо шоковое состояние, которое поначалу не давало мне впасть в истерику, меня догнало. Накрыло с головой. Да так, что я не знала, что мне делать и куда деться. Меня трясло, было очень страшно, я включила во всех комнатах свет, закрыла во всей квартире окна и двери, заперлась в кухне и припала к единственному успокоительному, которое было у меня дома, к алкоголю.

Интерлюдия

Федор медленно подъезжал к своему дому, когда заметил стоящего на крылечке и нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу четырехлетнего сына. Тимошка озябшими ручонками стискивал на груди материн платок, накинутый на голову поверх шапки. Когда наконец-то отец открыл ворота и въехал во двор, он кинулся к нему, оставляя на свежевыпавшем снегу отпечатки маленьких валенок. Гулко залаял сидевший в конуре пес, кошка, сидевшая недалеко от Тимошки и размеренно вылизывающая вытянутую заднюю лапку, шарахнулась в сторону и брезгливо отряхнув налипший снег юркнула в клеть.

– Папка! – дрогнувшим и слегка осипшим голосом позвал он и несмело потянул отца в сторону дома за рукав тулупа.

– Сейчас, сейчас! – улыбнулся, глядя на сына Федор. Ярко голубые глаза и маленький носик пуговкой, это от Вареньки. Густые, слегка вьющиеся волосы цвета спелой пшеницы, как у самого Федора. Ростом выше своих сверстников, а щечки и губы еще сохранили детскую припухлость. Упрямства хватит на троих, но добрый и ласкучий, как теленок, мимо не пройдет, голову под руку сунет, чтоб погладили. Федор, засунул руку за пазуху и вытащил ароматный кулек пряников.

– На вот, гостинец тебе привез!

Но Тимошка, слегка боднув его в ногу головой, как молодой козлик, продолжал упрямо тянуть отца за рукав и на любимое лакомство даже не взглянул. Федор замер.

– С мамкой что-то? – испуганно спросил он. Тимошка кивнул. Федор сгреб сына в охапку и широкими шагами пересек двор.

Чуть больше пяти лет назад привез Федор свою Варю хозяйничать. Она жила в соседней деревеньке, куда Федор часто наведывался к своему старшему брату Ивану. Долго приглядывался он к юркой, розовощекой и русоволосой девчонке. Она была четвертой в семье, а после нее еще трое ребятишек. Варенька успевала и с малышами потетешкаться, и белье на речке выстирать, и воды натаскать, кружилась как волчок. А как увидит, что Федор за ней наблюдает, так вспыхивала как маков цвет, да из рук все роняла. Когда ее мать умерла в родах, Федор обезумел от горя. Знал он, что добросердечная Варя не бросит малышей без присмотра, пока младшему не исполнится хотя-бы лет пять. Но, через восемь месяцев, ее отец привел в дом новую хозяйку, вдовицу с четырьмя детьми. Та, хоть и была бабой сварливой, но хозяйство держала в руках крепко. Все у нее были чистые, ухоженные, сытые. Дела спорились. И Федор с чистым