я, откуда родом, чтобы не забывала мать, которая произвела меня на свет и качала меня на руках, целовала и очень любила. Чтобы я могла об этом рассказать всем, кто встретится мне в жизни. Меня зовут Людмила, Люда для близких, мне пять лет, я родом из Белоруссии, из Витебской области, что граничит с Польшей. Я повторяла это до бесконечности, пока не вышла из лагеря. Мама обещала, что рано или поздно вызволит меня отсюда. Что скоро все кончится, и мы вернемся в наши родные леса, на нашу землю, в любимую деревню. Но дни шли за днями, и ничего не менялось. Раз за разом повторялась сцена, которую мы пережили: депортированных разделяли на две шеренги, и большинство из них шли умирать, а меньшинство оставались в живых. Тех, кто отважился протестовать, казнили на месте. Немцев мы считали просто животными. Всего лишь животными. Случалось, что они ставили нас напротив и заставляли раздеваться догола. Всех – и детей, и мужчин, и женщин. Они не догадывались, что нам не стыдно. Перед животными стыдиться нечего. И нам было все равно, голые мы или одетые.

Когда мама возвращалась в свой барак, я замыкалась в себе, как в скорлупе. Мой мир был соткан из тишины, и я быстро поняла, что это единственный способ ответить мучителям. Молчание – единственная возможность выжить. Никто мне ничего не объяснял, я понимала это инстинктивно. В лагере у меня не было ни учителей, ни друзей. У меня вообще ничего не было. Только я и инстинкт. Я молчала, когда по моим ногам бегала мышь в поисках еды. Когда мальчик, лежавший рядом со мной, вдруг захрипел в ночной тьме и умер. Когда меня кусали блохи и клещи. Когда приходили эсэсовцы, чтобы забрать меня и увести к Менгеле. Чтобы не умереть, я старалась исчезнуть, растворившись в этом молчании. Я молчала даже перед мамой. Она изо всех сил пыталась казаться спокойной, но в глазах у нее светилось отчаяние. Но я не хотела показаться слабой даже перед этими глазами. Не хотела, чтобы она страдала из-за меня. Да и сама не хотела страдать.

Я не плакала, не кричала, ни о чем не просила. Я научилась подавлять все свои чувства. Они жили во мне, но не имели права ни на существование, ни на выражение. Тот, кто пережил тяжелую травму, либо поддается безумию, либо учится безразличию. Я выбрала второй путь. Все в мире проходило мимо меня, и, что бы ни происходило, я была обязана остаться в живых. Выжить и дождаться лучших времен.

Когда меня одолевала тоска по маме, по отцу, оставшемуся в Белоруссии, по бабушке и дедушке, которых уже нет на свете, я загоняла эту тоску подальше вглубь. Я не могла ни плакать, ни смеяться, я вообще ничего не испытывала. Лицо мое застыло и стало, как из мрамора. И разум тоже.

Я до конца не понимала, что такое Биркенау, почему я здесь нахожусь, почему некоторых из нас только что убили, почему здесь нет ни игр, ни улыбок, ни объятий. Почему время от времени нас выстраивают в колонну и ведут к Менгеле. Я вообще не понимала большинства происходящих здесь событий. Но внутри меня сидело чисто интуитивное знание, что моя задача – жить, а не умереть.

После Биркенау прошли годы, и однажды какой-то журналист меня спросил, ненавидела ли я эсэсовцев и немцев вообще. Их язык и форму, их злобу и жестокость. Ненавидела ли тех, кто отнял у меня детство. И я ответила: «Нет». Люда действительно была девочкой, которая не умела ненавидеть, потому что не умела любить. Она ничего не чувствовала. Я была словно под анестетиком, который мне ввели, чтобы я выжила в условиях непосильной боли и ужаса в том абсурдном мире, в котором вдруг оказалась.

В Биркенау у меня не было ни любви, ни ненависти, ни друзей, ни компаньонов по играм. У меня ничего не было. От всех бед я старалась держаться подальше, бежать от всего, бежать от окружавших меня страданий и, в силу обстоятельств, и от себя самой. Девочка эта и сейчас время от времени оживает во мне. До такой степени, что Люда все еще с трудом позволяет себе выражать свои чувства. Она старается их спрятать, старается думать, что должна просто жить, и не должна показывать, что чувствует и чего хочет, потому что ее задача – выстоять и выжить. Я признаю, что сейчас мне помогает мое свидетельство. Сейчас рассказать обо всем означает помочь другим осмыслить все, что произошло, помочь целому миру никогда об этом не забывать. Но для меня самой это еще означает и вернуться в то время. И понять, что не по моей вине в лагере у меня атрофировались все чувства. Это было формой защиты, необходимой и единственно возможной. Вот какой тогда стала Люда: девочкой, которая не умела ненавидеть. Но не умела и любить.

Я поверила маме. Поверила в ее последние слова, сказанные перед тем, как ее угнали в лагерь Берген-Бельзен[4]: «Всегда помни, кто ты и откуда ты родом. Я обязательно вернусь и заберу тебя отсюда». Кончался 1944 год. Потом я узнаю, что в этот момент советские войска вступили в Польшу возле Биркенау и Аушвица. Избавление было близко. Немцы поняли, что проиграли, и решили перебросить пленных в другие лагеря внутрь Германии. Их вывозили на поездах. Одних отправляли в Водзислав-Слёнски, других еще дальше, в центр Германии. Мама попала в Берген-Бельзен.

Она пришла ко мне в барак, чтобы проститься, была очень взволнована и боялась, что больше не увидит меня. Уверенности в своем будущем у нее не было. И в моем тоже. Мы выжили в страшном и враждебном лагере, как кроты. За эти месяцы нас каждую секунду могли убить за любой пустяк. Но каким-то чудом не убили. Нас почему-то спасла непостижимая и слепая судьба, несправедливая в своей непредсказуемости. Мы избежали смерти без всяких на то особых заслуг. Но равновесие пока оставалось шатким. Могло случиться что угодно.

Помню мамины глаза во время этой последней встречи. Они глядели на меня с любовью и отчаяньем. Мама взяла в ладони мою голову, пристально заглянула мне в глаза и поцеловала. Я ее доченька, ее сердечко, ее любовь. Я запомнила эти слова. Каждый день я повторяла их после ее отъезда: «Запомни, как тебя зовут и откуда ты родом». Я Люда Бочарова, мне пять лет, я из Белоруссии. Бабушка и дедушка с маминой