А я ж по лесу хожу, мне силки заговорить надобно, самого себя от зверя, вот и того… пришел свидеться, значится. – Говорит, а сам многозначительно по тряпке меховой на боку похлопывает. Присмотрелась Вея и охнула про себя – да то не тряпка, а косой был. Не перелинял к зиме до конца, лапы белые, а сверху бурый ещё.

С охотниками ведьмы предпочитали дружить. И им польза, и ведьмам свежее мясо к обеду. К тому же, что им делить – и те и те почти лесные.

– Заходи тогда, что на пороге стоять. Я боярышника с малиновым листом настояла, будешь?

– Буду, отчего нет, – оживился охотник, заходя вслед за Веей в дом.

Охотника звали Заруба, он вернулся только недавно и теперь чаще ходил по лесу, вспоминал тропки, силки ставил, зачастую и ночевал. На взволнованный взгляд Веи только отмахнулся, мол, у меня там землянка есть – туда не суется никто. А зачем? Он с лесом и его хозяином не воюет, и с ним никто не в ссоре. А коли не верит Вея, так он может ту землянку показать – ни следов там, ни когтей. Видно по ней, что даже коль не запирай – одно безопасно. Со зверями оно иногда лучше бывает, чем с теми же людьми, там ни татя, ни соседа барагозящего не будет.

Вея знала таких охотников. Они любили лес. А иные и вовсе уходили туда насовсем, становясь его частью. И что-то отдавалось в душе на эти рассказы.

Ну, иль на прищуренные зеленые глаза Зарубы, что уж греха таить. Смотрели так, что мураши по спине бежали, и то у ведьмы – а ей в глаза не любой мужик посмотреть мог.

В тот день Заруба оставил зайца, обещал ещё заглянуть, уже за мазью греющей, и за словом для силков.

При нем Вея никогда слово не говорила – не любила, чтобы под руку кто-то дышал, а то отвлечется и всё насмарку. Просила, чтобы оставил всё, что нужно, а потом забрал.

Приходил Заруба всегда по утру, на лавке то час, то пару засиживаясь, о себе рассказывая да о ведьме спрашивая. И всегда с гостинцами – то птичку принесёт, то мёда туесок, то травку редкую. Да всё землянку звал посмотреть, баял, что тихо в лесу, морозно, а внутри печка хоть и маленькая, но греет хорошо.

Нет-нет, а проскакивала мысль у Веи: «А может и правда? Что я берегу-то, кому нужна?». И розовели щеки, и улыбался Заруба радостно.

Только в один день староста спугнул разговор их задушевный. Мялся на пороге, носом шмыгал – простыл намедни, как раз за мазью пришел медовой, чтоб в грудину втирать.

– Проходи, – махнула рукой Вея. – У меня сбитень стоит, горячий ещё, с ягодками.

Староста глянул в дом и поежился, головой мотнул:

– Нет, давай уж мазюку, пойду. Баба моя тебе яек принесет к вечеру, добро?

– Добро, – пожала плечами Вея. Староста не врал – если сказал, что принесет, значит принесет. Он не любил сам подарки таскать, хотел, чтобы остальные уважали, думали, что ведьма просто так его лечит.

Вея отдала ему плошку, плотно завязанную тканью. Староста поблагодарил, и хмыкнул уважительно:

– А эко вы ловко с хозяином нашим подружились.

Ведьма поморщила нос. Туманник не показывался почти месяц, почитай с того случая, но она и не надеялась, что он про неё забыл.

– Ну, как подружилась. Ночью-то все равно лучше дома сидите.

– Обижаете, – нахмурился староста. – Мы чай тут не первый год живем, знаем. Я ж не про то вам, а про то, что всё ж никто из наших с ним чаи-то раньше не распивал.

Вея открыла было рот, чтобы переспросить, да так и замерла. Улыбнулась кривенько, плечиками пожала, мол «ну, как-то так вышло».

Она проводила старосту из сеней и вернулась к столу на негнущихся ногах. Вея медленно моргнула и твердо сказала себе, что сейчас – как никогда, – нужно держать лицо.

Она повернулась к Зарубе и вздохнула, по матерински, с тихим осуждением:

– Землянка у тебя там, говоришь.

Он не стал притворяться.

Туманники не могут оборачиваться днем, но ему это было и не нужно. В расползшихся уголках губ, в хищном прищуре и блеснувших от смеха зубах был зверь. Он сквозил в нем настолько ярко, что Вея никак не могла взять в толк, как не видела этого раньше.

– А что, – усмехнулся туманник. – Не соврал, есть там землянка. От одного из охотничков осталась.

Он демонстративно провел языком по губе, будто слизывая оставшуюся крупинку после сытного обеда.

Ведьма прищурилась и сама. На поясе у неё висел маленький ножичек, и он казался игрушечным, в сравнении с охотничьим ножом. Да только вот она не боялась.

Женщина почти всегда уступает мужчине в силе, но только не тогда, когда готова биться насмерть.

Туманник смерил взглядом её руку, потянувшуюся к поясу, и хмыкнул:

– Ну, что ж. Пора мне, уж не серчай, хозяйка, – он поднялся. Вея не спешила. Она боялась, что стоит ей пошевелиться, как растает вся злость, уйдет воля, поднявшаяся в груди. Останется только дикая и жгучая обида, которая клокотала в горле и вырваться грозила в отчаянном крике.

Так и сидела, пока он не ушел.

Сени проверила – нет ли его, но всё было пусто.

Закрыв двери, села на лавку ведьма, и расплакалась горько.

Землянку посмотреть хотела, дурочка, думала, позарился на неё охотник приезжий, зайцев носит, травки, понравиться хочет.

А оказалось-то, и тут дар виноват – не целовать он её хотел в уста сахарные, а закрыть в той же землянке, пока ночь не опустится, а потом полакомиться отпуском своим от селян, раз отпуск сам дверь не открывает и к нему не выходит.

Она ждала, что он объявится ночью, но было тихо. Перед дверью поутру тоже не было никого.

Туманник объявился в лесу. Вея не могла не ходить туда – ей нужны были дрова, поздние ягоды, грибы, опять же. Иные только к зиме спеют.

Так, разогнувшись с туеском, она его и увидела. Туманник стоял поодаль, небрежно облокотившись о ствол изящной березы, уже сбросившей листья и казавшейся беззащитной тонкой девой рядом со зверем. Вея себя такой не чувствовала. Смерив Зарубу долгим взглядом, она продолжила собирать ягоды, посматривая иногда. Но тот не двигался с места. Ближе не подходил, ничего не говорил, но и в покое её не оставлял – тенью следуя по лесу, а если ловил её взгляд,