то ухмылялся гадко. Мол, собирай-собирай в моем хозяйстве урожай, а я потом свою плату-то возьму.

Вея не сомневалась, что он попытается. Но не ходить в лес для неё – значит умереть. И так зима уже на носу, пару раз уже сыпалась холодная мука с неба, припорошив поутру деревья. Днем стаяло всё, конечно, но скоро не стает. Останется лежать вначале тонкой простынёй, а потом и одеялом пуховым.

С тех пор так и повадилось. Только ведьма в лес, нет-нет, да мелькнет за деревьями силуэт знакомый. Ждал, пока привыкнет к нему ведьма, пока замечать перестанет. Уж что-что, а ждать нечисть умеет, у них почитай времени-то на порядок больше, чем у любого человека.

Туманник подошел через пару недель, когда она уж домой собиралась. Темнело теперича рано, вот и торопилась ведьма. Он уж у самого дома поймал.

Скинула она с плеча вязанку и положила руку на пояс, чтобы знал – просто так стоять не будет.

Заруба фыркнул, глянул сверху вниз, и косого за уши протянул. Процедил с ухмылкой:

– Приготовь мне.

Растерялась ведьма, взяла зайца, как завороженная, и тут слова его дошли. С опозданием, да хоть так.

Вспыхнули щеки, захлестнуло возмущение. Её – ведьму, все мужики в деревне уважали, а бабы так и вовсе расшаркивались. Дома-то плевались, но дома пусть, а так, чтобы в глаза приказы отвешивать. Не бывать такому, хоть бы и хозяину леса. Она-то не лес!

Схватила она косого за уши покрепче, да как огреет Зарубу прямо по роже его наглой. Тот только и успел, что руку подставить. О ноже забыла совсем, так раздосадовала.

– Приготовь ему, – фыркала ведьма, зайцем нечисть охаживая. – Бегу прямо, упала уж три раза, так спешила.

– Так это, осторожнее беги, раз падаешь, – отозвался Заруба странным, перехваченным голосом, и Вея поняла, что он… хохочет.

Отпрыгнул туманник, лицо раскраснелось, на глаза аж слеза навернулась, зубы скалит весело. И только замахнулась Вея косым, чтобы ему вдогонку кинуть, так и сам не хуже зайца ускакал, то бочком, то гарцуя аки конь городской, дружинный.

Так и оставил её у дверей, с зайцем. Вот и думай, то ли дурак, то ли ещё что.

А косой вкусный оказался, жирный, будто летний. И шкурка как раз на воротник сгодилась – прошлую-то Вея на одеяло выменяла. Хорошее, лоскутное. Вея и сама ткать умела, конечно – кто из деревенских не умел, но то долго, и не было у неё ничего для этого, а холод подбирался уже сейчас, и других забот было в достатке.

Так что, когда Заруба появился на следующий день, то ведьма не пожалела уж, положила каши с мясом. От него мясо, от неё каша и печка, всё честно.

Холодало. Снег уже не таял, мягко покрывая дороги. Потихоньку готовили сани, мужчины подыскивали древесину в лесу, чтобы было чем заняться, и на ярмарку с чем съездить. Женщины трепали лён и коноплю. У Веи тоже было заготовлено, как без этого. Лета Вея не застала, как и сбора, но помогала на просушке, так что что-то да перепало.

К тому же в этом доме осталось веретено – будет чем заняться зимой. Прялка только простая совсем была, ручная. Своя-то дома осталась, тяжелая она – с собой тащить.

Туманник появлялся регулярно, раз-два в неделю, не с пустыми руками. То птичку какую принесет, то зайца. Шкурки Вея относила дубильщику, и тот только диву давался, какие холёные.

Ведьма спросила Зарубу однажды, зачем он это делает, но тот только плечами пожал. Сказал, что ведьма – одна такая смелая, что нечисть в дом может пустить, а горячей еды зимой всем охота.

Не поверила Вея, но и прогонять не стала. Без дичи ей зимой совсем тяжко было бы, да и шуметь на чердаке и ночью за дверь выманивать Заруба прекратил.

Прознав про её гостя, деревенские стали заходить реже, только если совсем припрет. Боялись.

Так постепенно и сложилось, что к концу недели Заруба никогда не приходил, и в те же дни у дома Веи люд аж толпился. То одно им, то другое.

Немудрёно, за пряжей, у печи, в лесу и в заботах, прошла зима. Оглядываясь назад, Вея понимала, что если бы не туманник – сгинула бы, как есть сгинула. К концу зимы и каши-то поубавилось, а коль она только её ела бы, да без наваристого бульона?

«Неужто, привык он ко мне», – чудилось иногда. И нет-нет, да ёкало что-то в груди больно и страшно, потому как нельзя нечисти верить. А особливо нельзя себе верить, коли ты за нечисть додумываешь. Привык, как же. Держал свой откуп целым, чтобы буде возможность – полакомиться не костьми одними.

Пригрело солнышко, потекли первые ручейки в низину, пошла грязь по колено. А чуть подсохла, Вея знакомый оклик от калитки услыхала.

– Бают, ведьма тут поселилась, ох ясноглазая, вся в меня!

Выглянула она и рассмеялась. Так и есть – братик её младший стоит, Желан, коня придерживает. Всегда егозой был, на месте ни минутки усидеть не выходило. Вот, видать, мать и прислала, чтобы развеялся.

И не с пустыми руками пришел. Теста кислого принес, заботливо завернутого в мокрую тряпку – маминого, родного. Теперь и пироги, и блины печь можно, дай только муки ещё замешать, и подождать немного. Ещё ложек резных – сам делал, диво какие красивые, братину, и оберегов деревянных. Что-то Вея думала себе оставить, что-то на пару курей сменять, может и на петушка молодого хватит. Хлев-то у дома стоял.

Хотел, говорит, и прялку её привезти, но конь заупрямился. Тяжелая она, неудобная – это телегу брать надо, а с телегой у него плохо выходило.

Рассказал, что у матери хорошо всё, за зиму не болел даже никто. Сестра уж четвертого родила, муж на неё не нарадуется, на руках носит. Да и сам Желан засматриваться на молодок стал, только вот понять пока не мог, какая ему по сердцу, а какая просто голову по весне кружит.

И радостно это Вее слушать, и грустно. Будто у них – есть жизнь, есть что-то впереди, а у неё – нет.

Мать тоже ведьмой была с детства, ей прабабушка перед смертью передала. Говорила, что плакала, глядя, как других девчонок гулять зовут, а от неё шарахаются как от чумной. А потом смирилась. Сказала, что одной оно тоже неплохо. А мужик, мужика и найти можно.

Так и вышло, что три ребенка – и все от