Поднимать – вирать бочки с селёдкой на палубу, опускать – майнать их в трюм, затем перегружать на борт транспорта – всё это было моей работой. Матрос-лебёдчик – отличная должность! Почему-то нас было мало на «Десне». Из-за этого однажды во время перегруза готовой продукции на судно-рефрижератор я установил рекорд, отстояв на лебёдках двадцать шесть часов подряд, с короткими перерывами на обед и ужин. В стальной строп-сетке умещалось 16 бочек, это около трёх тонн, а паровые лебёдки на «либертосах» (суда типа «Либерти») в военные годы вытаскивали из трюмов тридцатитонные танки, так что стоит на миг зазеваться, чуть сильнее поддёрнуть рычаги – и строп с бочками мячиком на резинке взлетает под самый нок грузовой стрелы. Когда же подходит транспорт с бочкотарой, это вообще весёлая работёнка. Строп-сетка, с горой нагружённая, считай, соломой, летает пухом с борта на борт, только успевай орать в трюм «Полундра!», чтобы работающие там, в глубине, ушли с просвета люка. И невольно вспоминается роман Василия Аксёнова: «Затоварилась бочкотара, зацвела жёлтым цветком, затарилась, затюрилась и с места стронулась».

Бондарный цех – одно название – это был участок цеха-трюма вдоль линии транспортёра, с четырьмя (по числу бондарей) маленькими площадками рифлёных плит, на которые бондаря одним коротким рывком сворачивали сто сорокакилограммовую бочку с селёдкой и в темпе её обрабатывали. Это занимало десятка два секунд: с помощью специальной, слегка раздвоенной на конце железки с деревянной ручкой – набойки для осадки обруча, и главного инструмента – двухкилограммового бондарного молотка, птичкой летающего в руке бондаря, чуть приподнимался верхний обруч, бочка накрывалась крышкой-донником и забондаривалась, то есть обруч осаживался на место. Четверо бондарей работали лихо и слаженно, точно барабанщики модного ВИА, вокально-инструментального ансамбля. А ещё двое неподалёку работали с аксёновской бочкотарой – разбондаривали пустые бочки, гулкие, как настоящие литавры. Броня, Бронислав, бригадир-бугор бондарного цеха, рыжий и ражий малый годов сорока, на котором так ладно сидела синяя, отличная от всех зелёных, телогрейка, пропустив вперёд три бочки с рыбой, останавливал нажатием кнопки громыхающий транспортёр и рвал на себя четвёртую кадушку, как называли бочку матросы, посильно борясь со скукой и автоматной монотонностью труда. Самих матросов-рыбообработчиков на плавбазе именовали хомутами. Бондарей так не называли, их выделяли, как и барабанщиков в оркестре, и уважали. Они ведь задавали ритм всей работе цеха, служа метрономом, звукорежиссёром процесса. Броню любили женщины, очень малочисленный отряд на «Десне», примерно один к десяти в отношении к мужикам, и сам капитан-директор на каждый праздник неизменно одаривал бугра бондарей премией и благодарностью.

Между вахтами я высиживал в каюте, словно клуша в гнезде, свою кладку – «Юморские рассказы», гордый тем, что так гармонично соединились два чудесных слова: юмор и море. И каюта моя на левом борту, да с видом на море, голубела и зеленела, превращаясь в гигантский аквариум, точнее в океанариум, в котором плескались старинные друзья мои дельфины, шастали сельдевые акулы и пыхтели фонтанами сельдевые киты сейвалы. Под дробь бондарного секстета в колышущихся зарослях ламинарий дефилировали сам Сельдяной Король с Королевой к трону. Там, в подводном царстве, как и в надводном, хватает королевств и тронов. А ведь и в самом деле есть такая рыба Сельдяной Король, можете проверить по рыбному реестру. Это настоящий монстр – от трёх с половиной до семнадцати метров в длину, с длинным красно-оранжевым венцом на уродливой голове. Ну, монстр на троне – не редкость. И – по секрету – он подозревается в каннибализме, как и некоторые африканские вожди. Да, Сельдяной Король, говорят заикаясь некоторые учёные, пожирает сельдей!..

А у меня, между прочим, застарелая страсть – обличать всяких таких вождей и в меру сил бороться с ними. Мой друг, моряк, капитан и поэт, Валентин Кочетов как-то подарил мне книжку своих стихов и так, в лесенку, по-маяковски, подписал: Боб, Боря, Борис, Борись!!!

Ох ты, Сельдяной Король… Недаром сказано, что каждый народ имеет то правительство, которое заслужил. Но чем же сельди, красавицы серебряные, так провинились? А вот, видно, тем как раз, что шибко стайные и в одиночку «испытывают стресс, перестают питаться и погибают». Ну, прям все в меня! Я тоже часто, сидя вот так, в одиночестве, в каюте, забываю про обед. И вот в один такой день, не встретив меня в кают-компании за обедом и заподозрив, что погибаю, заглянул ко мне в каюту Док, приятель мой, судовой врач Толя Суворов. Верста коломенская, как говорится, под два метра вверх, но тощий, как нерестовая селёдка (нагульная, та толстенькая, как качалочка, жирная). Мы с ним рядом – Пат и Паташон, Тарапунька и Штепсель. Не зря мне и трёх букв хватает – Боб, а ему восемь подавай – Анатолий. Да ещё ведь айболитов принято по батюшке, по отчеству, величать, так что тут вообще туши свет и считай в темноте те буквы: А-н-а-т-о-л-и-й В-а-с-и-л-ь-е-в-и-ч… Но для меня он тоже трёхбуквенный – Док. А во лбу у него классическая залысина, а на ней три волосины, бабник потому что: по чужим подушкам перья свои растерял. У него в лазарете аж две тётки – медсестра и санитарка, это из двух всего десятков баб в экипаже! Притом, самую красивую выбрал он себе в медсёстры – Светку, королеву двадцатилетнюю. Никакая она не медсестра, он взял её и выучил, как зелёнкой пользоваться да спирт разводить…

Неожиданно загляделся я на Докову причёску и чуть не подпрыгнул, сидя на стуле: да он же вылитый Сельдяной Король! Только смазливый. И Светка под стать – Сельдяная Королева. Она действительно ходит в цех подрабатывать на сортировке рыбы или трафаретке бочек – на квартиру копит. На доннике потом читаешь трафарет: Сельдь тихоокеанская крупная или Сельдь тихоокеанская мелкая. Блатная она девка вообще – как хлебнёт маленько, так и шпарит флотские частушки:

На селёдке я была, бочки трафаретила. Как подкрались два орла, я и не заметила!..

А горных орлов с Кавказа на «Десну» слетелось немало: где заработок – там и орлы. И до тёток охочи же! Хотя ради денег готовы на всю путину кое-что узлом завязать.

Дылда Док, да ведь точно – это он, он, самый настоящий Сельдяной Король! Вот, вот с него именно и надо писать…

– Извини, Док, я работаю, – это я пытаюсь выкурить его из каюты со всеми его душеспасительными разговорами. Он же коренной москвич, интеллигент хренов, язык почесать – хлебом не корми.

– Ха! Вы только посмотрите на него, господа присяжные, он ра-бо-та-ет! Вон, – Док кивает на открытый иллюминатор, откуда доносится барабанная дробь бондарных молотков, – вон кто работает! А ты, пардон, дурью маешься. Ну, так и вот айда в лазарет, лечить тебя буду! Так и быть, налью тебе ректификатика полста грамм…

Ну и куда ж тут денешься, пришлось прервать творческий процесс. А там, в лазарете, и вот это ещё искушение вдохновительное – Светка в белой косыночке, свёрнутой короной-кандибобером. Ну, точняк на роль Сельдяной Королевы пойдёт!

Когда слышу золотые слова «Миром правит любовь», невольно перед глазами… нет, не красавицы «Десны», а весенний берег Охотского моря, где – помните? – сельди было так много, что вся прибрежная полоса белела от молок и икры.