Малоэффективные старания нашего «комитета» продолжались почти месяц. И наконец в первых числах июня появилась информация о том, что Совет безопасности Дагестана во главе с Магомедом Толбоевым скоро освободит наших коллег. 7 июня я с оператором Владом Черняевым вылетел в Махачкалу. В дагестанском республиканском Доме печати, вместе с несколькими местными журналистами, мы прождали всю ночь.

Освобожденные заложники приехали ближе к обеду следующего дня на трех машинах – Юра, два Николая и Лев. Радость встречи была искренней, мы просто обнимались и не знали даже, о чем говорить. Казалось, они не совсем еще поверили в свое освобождение и временами как-то настороженно оглядывались по сторонам. Они держались рядом, все время улыбались, но были немногословны. Их сопровождал сам Толбоев с несколькими плечистыми помощниками, которые все время лезли в камеру и что-то говорили о сложной, но успешной операции по освобождению московских журналистов. Глава Совбеза республики демонстрировал листок бумаги, на котором была нарисована какая-то схема со стрелочками, крестиками и нулями. «А что это все означает? Как в этом разобраться?» – спросил я у Толбоева. «Возьми, – ответил он, – потом посмотришь и разберешься». Я так и не успел разобраться с той «загогулистой» схемой: после нашего похищения листок остался в моем рюкзаке, а затем оказался в руках главы так называемой шариатской безопасности Ичкерии. Рассказывали, что тот демонстрировал этот клочок бумаги по местному ТВ в качестве «доказательства» моей причастности к похищениям журналистов в Чечне. А спустя 13 лет как-то в беседе с председателем Союза журналистов Дагестана Алием Камаловым я совершенно неожиданно выяснил, что это именно ему Магомед Толбоев рисовал за совместным ужином ту схему, объясняя, как они собираются освобождать наших коллег…

Мне хотелось поговорить с ребятами наедине, выяснить подробности их освобождения, но это оказалось невозможным. На четвертом этаже Дома печати Дагестана организовали импровизированную пресс-конференцию, на которой больше говорил Толбоев и еще откуда-то всплывшие начальники: с этого момента началась чиновничья толкотня вокруг освобожденных журналистов. Сразу после конференции ребят увезли в аэропорт, а мы с Владом поехали в Чечню.

В ночь перед похищением спал очень плохо. Снились какие-то сумбурные и тревожные сны. От таких снов будто мурашки по мозгам. Я часто просыпался и смотрел на часы в ожидании рассвета. Наконец, в начале седьмого встал и, кое-как умывшись скудным запасом воды в кастрюле, решил привести в порядок свои вещи. Помню, что делал это почему-то очень тщательно и не торопясь, будто в последний раз. Аккуратно перебирал и раскладывал свой нехитрый багаж, состоявший из записной книжки, видеокассет, микрофона и каких-то мелочей, о которых теперь и не вспомню.

В тот день после обеда мы с оператором Владом Черняевым планировали съездить в столицу соседней Кабардино-Балкарии, откуда в редакцию программы «Взгляд» пришло коллективное письмо от беженцев из Чечни с жалобой на притеснения со стороны местных властей. Кроме того, в Нальчике мне обещали предоставить письмо от похитителей и аудиокассету, на которой молодая женщина-заложница с плачем умоляет своих родственников отдать чеченцам требуемый выкуп за ее освобождение. История похищения этой женщины могла бы стать важным эпизодом в готовившемся документальном фильме.

К десяти, как и договаривались накануне, за нами приехал наш водитель Султан, лет пятидесяти, грузный и неторопливый житель Грозного. Я попросил его подождать, пока мы возьмем интервью у министра внутренних дел Чечни Казбека Махашева. Для этого не надо было никуда ехать – МВД находилось в том же доме, где мы с Владом остановились в квартире соратника и друга Шамиля Басаева по кличке Большой Асланбек, с которым мы были знакомы по событиям в Буденновске, о которых я расскажу ниже.

Ссылаясь на занятость, Махашев продержал нас в приемной больше часа. За это время я попросил у одного из чеченцев телефон, позвонил в Москву своему шефу Александру Любимову и рассказал ему о наших планах на ближайшие дни. Он сказал, чтобы мы были поосторожнее и почаще выходили на связь. Наконец, мы с Владом зашли к министру.

Казбек встретил меня довольно недружелюбно. Почти с порога своего кабинета он объявил, что имеет полное право арестовать меня за связь с похитителями журналистов. Он имел в виду мою съемку Юры и Коли. Я протянул ему руки будто для наручников и сказал, что готов отсидеть, если он сможет доказать мою вину.

– Я делаю свою работу и не виноват, что у вас со своей не очень получается…

– Ты должен был прийти ко мне и сказать, что имеешь контакт с похитителями! – говорил мне Махашев… После такого вступления интервью с министром вышло никаким.

На улице встретил своего старого знакомого – сына ветерана Великой Отечественной войны. Его восьмидесятипятилетнего отца я снимал для «Взгляда» накануне Дня Победы весной 1996 года. Сухощавый и лишь слегка сгорбленный старик в коричневой домашней жилетке был удивительно подвижным и общительным и, несмотря на свой возраст, казался очень здоровым и крепким. Он прекрасно помнил ту далекую войну и лучше своих воюющих ныне сыновей знал, в каком месте своего огорода надежнее рыть бомбоубежище. Тогда мне запомнился его ответ на вопрос, почему он, имея такой боевой опыт, не воюет сейчас. Ветеран, будто смахнув с лица улыбку, серьезно сказал буквально следующее: «А зачем мне русских детей бить? Мне их жалко. Мне и своих жалко. Вот если бы какая-нибудь другая страна напала, я, может, и пошел бы воевать. Ты понял? Нет?»