нее тоже линейка есть? Как объяснятся будешь, чем доказывать? Только фоткой? — вдруг спросил Максим. Я опешила. — Нет, ну ты представь. Даже если она ещё жива, даже если в здравом уме и твердой памяти. Да мы ее перепугаем до смерти, если вдруг припремся! Здравствуйте, а не вы ли та самая воспитательница… Двое против одной старушки. И это если мы к ней на улице подойдем. А если не дай бог в квартиру позвоним?

— Да уж… Стой, погоди, ты сказал "Мы?".

— Ну а ты думала? Мне тоже интересно. Умеешь ты, Сомова, заражать! То ветрянкой, то безумными идеями…

— Ветрянкой? Это ты про второй класс, что ли?

— Про него! Две недели по твоей милости провалялся. В самые, между прочим, снегопады! Все на улице, а я… Ладно. В общем, дом Валентины Ивановны я тебе покажу только живьём вот этим вот пальцем. Никаких карт и адресов. Бери меня в дело) Сегодня я занят, а завтра вечером давай сходим.

— А жена твоя на это что скажет? Что ты вечерами с другой женщиной по дворам околачиваешься, пока она с ребенком сидит?

— Ну у меня классная жена. Она и сама не прочь что-нибудь такое сотворить. Короче, не бери в голову, моя забота.

— Хорошо! Слушай, Максим, — я наконец осмелилась задать неудобный вопрос, что так и вертелся у меня на языке. — А где же твои лопоухие уши?

— Ага, заметила? А я все жду, когда ж ты спросишь! Да переделал я их себе лет в двадцать, надоело. А теперь, не поверишь, жалею. Скучаю!

— Надо было тебя тогда медведем делать, — хоть этот ужас от Чебурашки не пришлось бы надевать!

— Каждому свой крест, мне вон какие антенны примотали. Хоть передачи на спине показывай вместо телека, — отшутился он.

Мы обменялись телефонами, и я отправилась домой.

Как быстро бабушкина квартира стала домом… Я знаю, что по завещанию она моя. Но эта бюрократия не идёт ни в какое сравнение с внутренним ощущением покоя, что я испытываю, переступая этот порог. Убежище. Дом.

Родителей не было, они в этот раз пошли ночевать к себе. А я переоделась в пижаму, налила себе чаю и уселась напротив ёлки. В стеклянных игрушках разбегались отражения огоньков. Бабушка не любила пластиковых. А вот современное стекло очень даже. Вот снегирь, которого мы подарили ей пару лет назад. Бабушка тогда впервые рассказала нам историю, как к ним в дом, а в детстве она жила в деревне, прилетала птичка. И они с подругой сумели ее подманить. Много дней они постепенно передвигали кормушку поближе, чтобы в конце концов любоваться трапезой прямо с крыльца. Снегирь к тому времени привык к их молчаливому присутствию и не улетал. А они все спорили, как его назвать: Алым за яркую грудь или Тихоном за необъяснимое сходством с соседом.

А вот этот шар мы с бабулей покупали вместе. Он был очень простым, фиолетовым в мелкий белый горох. На прилавке игрушки тогда появлялись не как сейчас, в середине осени, а под самый новый год. Была какая-то своя магия в том, чтобы любоваться этим великолепием, трогать пальцами мишуру… Зная, что у тебя на этот поход в сказку есть всего несколько дней. В тот раз выбор был богатый, откуда уж в нашем магазинчике появилось столько, не знаю. И крокодилы, и белочки, и сосульки, и Красных шапочек две штучки… Но мы с бабушкой выбрали именно этот простенький на первый взгляд шарик. А потом, когда вешали его на ёлку, залюбовались, как же он красиво и благородно смотрится на ней. Не прогадали!

А вот эту игрушку бабушка берегла больше всех остальных, обматывала ватой в несколько слоев, клала подальше от края. Козлика Серебряное копытце подарил ей дедушка в тугие времена. Специально на него деньги припрятал, чтобы не потратить случайно. А потом по всему городу бегал, разыскивал игрушку. Дарил со словами: "Вот как Даренка с Кокованей после встречи с этим козликом стали жить радостно и благополучно, так и мы с тобой будем!". И ведь наладилось как-то! И денег стало в семье побольше, и жить полегче. Бабушка с тех пор очень любила эту сказку.

— Бабуля моя… Как же мне тебя не хватает, — прошептала я, глядя в окно. Там хлопьями валил снег.

Прошлый новый год мы не встречали так, как привыкли. Куда там… Какие салаты, какой праздник, когда человека, который сильней всех нас любил этот праздник, с нами больше нет. Налили себе чайку, послушали президента. И все равно, когда били куранты, мама молча достала откуда-то крошечную настольную ёлочку и, обняв ее, смотрела, как стрелки на экране отсчитывают время. По лицу ее текли слезы. Тогда папа подошёл и обнял ее со спины. А я вскочила с кресла и схватила в охапку их обоих. Так мы и стояли как большой человек-осьминог с колючим зелёным сердцем. И сердце это означало бабушку.

Когда заиграл гимн, мама высвободилась из наших рук и со вздохом сожаления убрала ёлку обратно в шкаф.

— Она бы этого очень хотела, — шепнула моя родная. И мы были с нею согласны.

Зазвонил телефон. Я вынырнула из воспоминаний, поглядела на трубку. Максим.

— Ну, с женой я договорился! — бодро сообщил он мне. Завтра в семь у бывшего колбасного! Я согласилась.

Весь день мне было беспокойно. Я брала и тут же клала на место вещи, ходила туда-сюда, вставала, садилась, пила чай кружку за кружкой, чтобы чем-то занять руки. Найдем ли? Вспомнит ли? Это не давало мне покоя. Уже не задавалась вопросом, зачем мне это надо. Давно себе всё объяснила.

Не зря бабуля припрятала эти фотографии. У нее их было много, и все лежали в альбомах. А эти — отдельно, далеко. Значит, было в них что-то такое, что было особенно ценно. И пусть я никогда не пойму и не узнаю тайны, но прикасаясь к ее ценностям, я словно прикасалась к ней самой.

Вечер был тих. Такой хороший зимний вечер, когда хочется лепить снеговиков, хрустеть снегом под подошвой, прятать нос в воротник, считать гирлянды в окнах…Макс стоял у колбасного, закутанный в огромный шарф.

— Привет, — сказала я ему. Он кивнул. — Ну что, куда?

И он повел меня к небольшому старому дому с балкончиками. Когда-то давно здание было рыжим, с весёлыми белыми подоконниками. Сейчас краска облупилась. Днём, наверное, это смотрелось ветхо, небрежно, грязно. А сейчас… Мы словно шли к дому старого волшебника, что спрятался в глуши от людской суеты, и там под покровом ночи