На снимке виднелся холм, поросший травой. Никаких домов вокруг, только горы с заснеженными вершинами на заднем плане, как в начальных сценах «Звуков музыки». На вершине холма стоял мужчина в шортах и потертых туристских ботинках. За спиной у него висел рюкзак, глаза скрывались под темными очками. Но улыбку можно было узнать, так же как и черты лица.

Хотя морщин у него прибавилось, волосы стали длиннее, а в бороде поблескивала седина. И все же ошибиться я не мог: на фотографии был мой брат Кен.

Отца я нашел на заднем дворе. Было уже совсем поздно. Он сидел абсолютно неподвижно и смотрел прямо перед собой, в темноту. У меня в душе шевельнулось одно неприятное воспоминание.

Примерно через четыре месяца после убийства Джули я обнаружил отца сидящим в подвале, спиной ко мне, в точно такой же позе. В руке он держал пистолет, ласково его поглаживая. Так, будто это не оружие, а маленький зверек. Меня отец не заметил: он не сводил глаз с оружия. Я в жизни не был так напуган. Несколько минут я стоял в оцепенении, затем поднялся на цыпочках вверх по лестнице и сделал вид, что только что вошел. Когда я, не торопясь, начал спускаться по ступенькам, пистолет уже исчез. После этого я целую неделю не оставлял отца одного.

Я вышел через застекленную дверь.

– Привет!

Отец обернулся, лицо его просияло в улыбке. На эту улыбку я всегда мог рассчитывать.

– Привет, Уилл!

В хриплом голосе прозвучала нежность. До того, как все случилось, у отца было много друзей: люди любили его. Он был неизменно дружелюбен и надежен, хотя и немного резковат, что, впрочем, лишь усиливало впечатление надежности. И все же центром мира для него была семья, ничто иное значения не имело. Никакие проблемы чужих людей и даже друзей не трогали его по-настоящему.

Я подошел и сел в кресло, не зная, как начать разговор. Глубоко вздохнув, я услышал, что он делает то же самое. С отцом я всегда чувствовал себя в полной безопасности. Пусть он был намного старше, ниже ростом и уже не так силен, как я, у меня не было никаких сомнений – случись что, и он, не колеблясь, примет на себя любой удар, адресованный мне. А я спрячусь за его спиной…

– Надо бы отпилить эту ветку, – сказал он, вглядываясь в темноту.

– Да, – кивнул я, хотя ничего не видел.

Свет из стеклянной двери освещал отца в профиль. Его гнев уже рассеялся, и на лице было написано лишь бесконечное горе. Я подозреваю, что и после убийства он пытался принять удар на себя, но безуспешно. В его глазах до сих пор стояло странное напряженное выражение – как будто отец неожиданно получил удар в живот и не знает, за что.

– Ты как, в порядке? – Этой фразой он обычно начинал разговор.

– Нормально. То есть не то чтобы, но…

Отец махнул рукой:

– Ну да, конечно, глупый вопрос.

Последовало молчание. Он закурил. Отец никогда не курил дома: здоровье детей и все такое прочее. И теперь, разок затянувшись, посмотрел на меня, как будто что-то вспомнил, и смял сигарету в пепельнице.

– Ничего, не беспокойся, – сказал я.

– Я обещал твоей матери, что никогда не буду курить дома.

Я не стал спорить и, помолчав еще немного, наконец решился:

– Мама сказала мне кое-что перед смертью.

Он бросил на меня короткий взгляд.

– Она сказала, – продолжал я, – что Кен жив.

Отец замер от неожиданности, но только на секунду. Потом расслабился, по его лицу скользнула грустная улыбка.

– Это все от лекарств, Уилл.

– Я так и подумал, – кивнул я. – Сначала.

– А теперь?

Я недоверчиво посмотрел ему в глаза. Конечно же, ходили слухи. Кен не был богат, и очень многие недоумевали – как это он может столько времени скрываться, не имея ни цента? Лично мне было все ясно: мой брат не скрывается – он был убит в ту же ночь. Но большинство было уверено, что родители тайком подкидывают ему денег.

– Не понимаю, – пожал я плечами, – зачем ей было это говорить? После стольких лет…

– Лекарства, – повторил отец. – Она умирала, Уилл…

Неоконченной фразой он намекал на многое. Я немного подождал и спросил:

– А как ты сам думаешь – он жив?

– Нет, – ответил отец и отвернулся.

– Мама тебе что-нибудь говорила?

– О твоем брате?

– Да.

– Примерно то же, что и тебе.

– Что Кен жив?

– Да.

– И больше ничего?

Отец пожал плечами:

– Сказала, что Кен не убивал Джули. И вернется, как только закончит кое-какие дела.

– Какие?

– Она была не в себе, Уилл…

– Но ты спрашивал ее?

– Конечно. Она бредила и не слышала, что я говорю. И я постарался успокоить ее, сказав, что все будет хорошо.

Он снова отвернулся. Я хотел показать ему фотографию Кена, но в последний момент передумал. Надо было хорошенько подготовиться, прежде чем вступать на этот путь.

– Я сказал ей, что все будет хорошо, – повторил он.

Сквозь стеклянную дверь виднелись выцветшие фотографии на стенах. Там не было ни одного нового снимка: дом как будто попал в петлю времени, остался замороженным в том виде, в каком был одиннадцать лет назад. Как в песне про дедушкины часы, которые остановились со смертью старика.

– Я сейчас, – сказал отец.

Я смотрел, как он встал и ушел в темноту. Но недостаточно далеко – я заметил, что отец опустил голову и плечи его затряслись. Мне еще не приходилось видеть его плачущим. И не хотелось теперь.

Я отвернулся и подумал о второй фотографии – той, что осталась наверху, – на которой они с матерью такие счастливые. Может быть, он вспомнил как раз о ней?

* * *

Среди ночи я проснулся и обнаружил, что Шейлы рядом нет.

Я сел в постели и прислушался. Тишина. По крайней мере, в квартире – с улицы доносился обычный шум ночного города. Я посмотрел в сторону ванной: там было темно. Свет нигде не горел.

Мне захотелось позвать Шейлу, однако тишина вокруг была какая-то странная – хрупкая, как мыльный пузырь. Я выскользнул из кровати и пошел по ковру, который тянулся от стены до стены, – необходимая деталь интерьера в домах с тонкими перекрытиями. Наша квартира была небольшой, всего с одной спальней. Я выглянул в гостиную.

Шейла находилась там. Она сидела на подоконнике и смотрела вниз, на улицу. Я залюбовался ее лебединой шеей и чудесными волосами, рассыпавшимися по белоснежной коже, и вновь ощутил прилив желания. Наши отношения еще находились на той ранней стадии, когда любовь и радость жизни неразделимы, когда любишь трепетно, дрожа и умиляясь, и не можешь насытиться любовью – и в то же время знаешь, знаешь наверняка, что скоро твое чувство перерастет во что-то более зрелое и глубокое.