— Что? — удивился Никса.

— Это не от слова «эйдос»? — предположил Рихтер. — «Образ»?

— Конечно, — сказал Саша. — Никса, учи греческий. Эйдетик словно фотографирует действительность и создает ее образ в памяти.

— Вот, например, Сашка, — заметил Никса, — который никогда не учил греческий, но знает.

— А кто такая Софи? — поспешил Саша перевести разговор на другую тему.

— Миллер Софья Андреевна, — сказал Рихтер. — Урожденная Бахметева. Они с графом…

— Живут вместе, — закончил Саша за замешкавшегося Оттона Борисовича.

Судя по всему, Алексей Константинович свято чтил традиции предков.

— А Миллер по мужу? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Рихтер.

— А он жив? — спросил Саша.

— Да, но не дает ей развода.

— Мне она не показалась особенно красивой, — заметил Саша.

— Зато очень обаятельна и знает четырнадцать языков, — сказал гувернер.

— О Боже! — изумился Саша. — Клеопатра! Мне с моим плохим французским и никаким немецким остается только посыпать голову пеплом.

Граф уже вышел их встречать и ждал у входа в свой маленький китайский домик.

А Саша думал о его родственниках Перовских. Те или не те?

Они расселись за столом. Софья Андреевна разливала чай.

На прекрасную свинарку госпожа Миллер походила меньше всего: и не прекрасная, и не свинарка.

На столе присутствовало варенье, конфеты, мармелад и коломенская пастила.

— Мой брат ваш большой поклонник, граф, — начал Никса.

— Да! — кивнул Саша, утаскивая пастилу, которая восхитительно пахла яблоками. — «Многие люди подобны колбасам, чем их начинят, то и носят в себе» — это гениально. Это все, что нужно знать о государственной пропаганде.

Толстой счастливо заулыбался.

— Вы читаете наши журналы? — спросил он.

— Иногда, — сказал Саша. — Козьму Пруткова читал конечно. И некоторые ваши стихи мне очень нравятся. «Василий Шибанов» в первую очередь.

И тут Саша понял, что не успел спросить у Никсы с Рихтером, опубликовано это стихотворение или до сих пор ходит в списках.

Но Толстой был доволен.

— Только там концовка слишком однозначная, — заметил Саша. — Верность Василия Шибанова прекрасна, но и роль Курбского в истории к измене не сводится. Он же не просто так в Литву сбежал. Если полководцу грозит казнь за военные поражения, от него трудно ждать преданности. Не справился? Сними, поставь другого. В конце концов, это не только его вина, это твоя ошибка. Кто людей подбирает?

— Покойный государь тоже так считал, — задумчиво проговорил Толстой.

— Не сомневаюсь, — сказал Саша. — Чем больше узнаю о дедушке, тем больше его уважаю. Казнить за неудачи — это форма самооправдания: я всегда прав, а они — изменники.

— Иоанн Васильевич считал, что поражение под Невелем — следствие сговора с врагом, — заметил граф. — У Курбского был численный перевес почти в четыре раза.

— Зависит от того, кто был в обороне, — сказал Саша. — И от рельефа. Так что всякое могло быть. Виновен Курбский или нет, но это первый русский либерал, первый человек, который заговорил о гражданских правах. Мое любимое: «Почто затворил свое царство, аки твердыню адову».

— «Почто, царь, отнял у князей святое право отъезда вольного и царство русское затворил, аки адову твердыню…», — уточнил Толстой.

— Я по памяти цитирую, — признался Саша.

— Вы читали переписку Грозного с Курбским, Ваше Императорское Высочество? — спросил граф.

— Конечно! — сказал Саша. — Как это можно не читать? Это же абсолютный мастрид!

— Саша очень любит англицизмы, — заметил Никса.

— Мы поняли, — кивнул Алексей Константинович. — Между прочим, в последние годы царствования вашего дедушки, тоже было сложно выехать.

— Хорошо, что вы об этом сказали, — вдохнул Саша. — Я не знал.

И посмотрел на Рихтера.

— Да, — кивнул Оттон Борисович. — Цены на паспорт для выезда на лечение подняли до ста рублей.

— А просто для выезда заграницу — до 250-ти, — уточнил граф.

— Ничего себе! — сказал Саша. — Это же годовое жалованье титулярного советника!

— А одному богатому курляндцу, просившемуся на воды, государь Николай Павлович объявил, что и у нас в Отечестве воды есть, — добавил Толстой.

— Он и уволить со службы мог, — сказала Софи. — Как сына князя Долгорукова, который пытался выехать заграницу для поправления здоровья: «совершенно разрушенного».

— Остроумно, — хмыкнул Никса. — Как можно служить с совершенно разрушенным здоровьем?

— Логично, конечно, — согласился Саша. — Но жестоко. Если ты строишь твердыню адову на земле, жди молнии животворящей с неба. Самое обидное, что тебе забудут все то хорошее, что ты сделал до этого. И в историю войдешь совсем не тем, кем бы тебе хотелось.

— Не забудут! — сказал Никса. — Ни свода законов, ни усмирения холерного бунта, ни первой железной дороги!

— Мне бы тоже этого хотелось, но… Ладно не будем об этом! Вернемся к Иоанну Грозному. Честно говоря, его ответы мне не нравятся. «Я — царь, а значит, мне все можно» — единственная мысль, которую я там уловил.

— Скорее: «всякая власть от бога», — заметил Рихтер. — А потому противится царю, значит противится богу.

— От бога? — спросил Саша. — Конечно, все от бога. Но еще от купцов новгородских, которые позвали Рюрика свои капиталы защищать.

— Капиталы защищать? — спросил Никса.

— А тебе никогда не казалась странным, что Новгород позвал Рюрика «княжить»? — спросил Саша. — «Придите и владейте нами»? «Приди с дружиной и защити нас от ворогов и разбойников» мне кажется более реалистичным. Рюрика со товарищи просто наняли, как всякое наемное войско. И только его потомки все поставили с ног на голову. Вече еще долго с князем не особенно считалось. Пока Иван Третий не покорил Новгород. И пока Иван Грозный не разорил его. Так что с наемниками связываться чревато: чья армия — того и власть. Надеюсь, я никого не обидел? В этой комнате Рюриковичей нет?

— Видимо, нет, — сказал Толстой. — Но Иоанн Васильевич обосновывал святость своей власти не тем, что он потомок Рюрика, а тем, что он потомок Владимира Святого.

— Притянуто за уши, по-моему, — сказал Саша. — У нас не теократия. В любом случае, Романовы — выборные, и аргументы Ивана Грозного