Кейт посидела немного молча, но, когда она заговорила, голос ее звучал твердо:

– Да.

– Ну что же, тогда ты гораздо слабее умом, чем я решился бы предположить.

– Почему же? Ты живешь. Ты процветаешь. Ты в расцвете сил.

– Ох, как же вы все до сих пор меня ненавидите! – пробормотал он, снова печально взглянув в окно.

– Никто не мог бы в меньшей степени, чем ты, стать всего лишь дорогим воспоминанием, – сказала Кейт, будто не слыша его слов. – Ты ведь реально существующая личность, если такие когда-либо существовали. Мы только что согласились, что ты прекрасен. Знаешь, у меня создается впечатление, что ты – по-своему – гораздо тверже стоишь на ногах, чем я. Поэтому не стоит внушать мне, как чудовищно то, что самый факт существования меж нами родственной связи – а ведь мы с тобой в конечном счете родитель и дитя – должен сейчас иметь для нас какое-то значение. Моим соображением было, что это должно каким-то образом помочь каждому из нас. Я пока совсем – как я уже призналась – не представляю, как ты живешь, – продолжала она, – но какова бы ни была твоя жизнь, я в настоящий момент предлагаю ее принять. А со своей стороны буду делать для тебя все, что смогу.

– Понятно, – проговорил Лайонел Крой. А затем тоном, логически вполне обоснованным, задал вопрос: – А что ты можешь?

На это она не нашлась, как ответить, и отец воспользовался ее молчанием:

– Ты, конечно, можешь описать себя – себе самой – как существо в прекрасном полете, жертвующее своей теткой ради меня; только вот какую же пользу, хотел бы я знать, принесет мне этот твой прекрасный полет? – Поскольку дочь все еще молчала, он развил немного свой тезис: – У нас не так много возможностей в этот очаровательный период жизни, если ты будешь столь любезна припомнить, чтобы мы могли позволить себе не ухватиться за любой насест, который нам предлагают. Мне нравится, как ты говоришь, моя дорогая, о том, чтобы «отказаться»! Никто не отказывается пользоваться ложкой из-за того, что ему приходится довольствоваться одним бульоном. А твоя ложка, то есть твоя тетка, будь любезна принять это в расчет, отчасти также моя.

Кейт поднялась с кресла, словно увидела наступающий ее усилиям конец, увидела тщету и утомительность множества обстоятельств, и снова вернулась к небольшому тусклому зеркалу, с которым общалась прежде. Она опять легким движением поправила позицию шляпки, и это вызвало у ее отца новое замечание – на этот раз, однако, его раздражение сменилось непринужденным всплеском одобрения:

– О, у тебя все в порядке! И нечего тебе попусту вязаться со мной!

Его дочь резко повернулась к нему:

– Условие, поставленное тетей Мод, заключается в том, что я не должна иметь с тобой никакого дела вообще – никогда с тобой не видеться, не говорить, не переписываться, не подавать никаких знаков, не поддерживать с тобой никаких сношений. Она просто требует, чтобы ты для меня перестал существовать.

Всегда казалось, что отец – это была одна из тех его черт, которые все они называли «неописуемыми», – начинал ходить, чуть больше приподнимаясь на цыпочки, чтобы упругостью шага выказать веселое пренебрежение при малейшем признаке обиды. Однако ничто не выглядело столь поразительным, как то, что́ он мог порой принять за обиду, если не знать, что́ он порой мог за обиду не принять. Во всяком случае, сейчас он ходил, приподнявшись на носки.

– Вполне надлежащее требование твоей тетушки Мод, моя милая, – заявляю это без малейших колебаний! – Но так как его слова, хотя Кейт приходилось уже столь многое видеть, заставили ее промолчать, по-видимому, из-за сразу возникшего чувства тошноты, у него оказалось время для продолжения. – Значит, таково ее условие. Но каковы ее обещания? Что она предполагает предпринять? Знаешь ли, тебе придется над этим поработать.

– Ты имеешь в виду, что мне надо дать ей почувствовать, – спросила Кейт после некоторого молчания, – как сильно я к тебе привязана?

– Ну послушай, что за жестокий, несправедливо оскорбительный договор тебе придется подписать! Я – бедный старый папочка, настоящая развалина, и тебе надо от меня отказаться! Я полностью с ней согласен. Но я не настолько старая развалина, чтобы ничего не получить за этот отказ.

– О, я думаю, – воскликнула Кейт, теперь уже почти весело, – ее идея заключается в том, что я получу очень многое!

Он встретил ее слова со всей своей неподражаемой любезностью:

– Но сообщила ли она тебе детали?

Его дочь выдержала свою роль до конца:

– Думаю, да. Более или менее. Но многое из сказанного, мне кажется, можно считать само собой разумеющимся – это то, что женщины могут сделать друг для друга, – всякие дела, которых тебе не понять.

– Нет ничего такого, что я понимал бы – всегда – лучше, чем то, что мне совершенно не нужно. Но вот что мне нужно сейчас, понимаешь ли, – продолжал Лайонел Крой, – так это довести до твоего сознания, что перед тобой открываются превосходные возможности и что, более того, такие, за которые в конечном счете ты, черт возьми, по правде говоря, должна благодарить меня.

– Должна признаться, я не вижу, – заметила Кейт, – какое отношение мое «сознание» имеет ко всему этому.

– В таком случае, моя дорогая девочка, тебе следовало бы устыдиться самой себя. Знаешь ли ты, доказательством чему все вы являетесь, все вы – безжалостные, пустые люди, вместе взятые? – Он задал свой вопрос с восхитительным видом внезапно охватившего его духовного жара. – Прискорбно поверхностной морали нашего века. Семейные чувства в нашей столь вульгаризированной, брутализированной жизни просто пошли прахом. Было время, когда человек вроде меня – под этим я имею в виду родителя вроде меня – был бы для дочери вроде тебя определенной ценностью: тем, что в деловом мире называют, как я полагаю, «активами». – Отец продолжал весьма дружелюбно развивать эту идею. – Я говорю не только о том, что ты могла бы, должным образом ко мне относясь, сделать для меня, но и о том, что ты могла бы – это я и называю твоими возможностями – сделать со мной. Если только, – невозмутимо бросил он в следующий момент, – они не сведутся к одному и тому же. Твой долг, как и твой шанс в жизни, если только ты способна это увидеть, в том, чтобы использовать меня. Прояви семейные чувства, разглядев, на что я еще гожусь. Если бы у тебя они были такие же, как у меня, ты поняла бы, что я еще гожусь… ну, на множество разных дел. Фактически, моя дорогая, – мистер Крой совсем разошелся, – из меня еще можно вытрясти карету четверкой. – Этот ляпсус или, скорее, его высший взлет не произвел должного эффекта из-за несвоевременной поспешности памяти. Что-то из того, что дочь говорила ему раньше, неожиданно явилось ему на ум. – Так ты пришла к решению отдать половину своего маленького наследства?

Ее колебания закончились смехом.

– Нет, ни к какому решению я не пришла.

– Но ты же говорила, что практически разрешила Мэриан эту половину присвоить? – Отец и дочь стояли теперь лицом к лицу, но она так явно не пожелала ему ответить, что ему оставалось лишь продолжать: – Ты рассматриваешь для нее возможность получить три сотни в год, вдобавок к тому, что ей оставил муж? И вот это, – громко вопросил бывалый прародитель подобной расточительности, – и есть твоя мораль?