Во время одной из немногочисленных бесед, которые были у меня с отцом во время суда, он попросил меня достать ему список погибших в результате крушения. Получить эти сведения было нелегко, и когда наконец я передал отцу этот список, то почти пожалел о содеянном: по мере чтения его лицо приобрело мертвенную бледность, которая уже не покидала его с этого дня. Его губы шептали неведомые мне до той поры проклятия миру, а глаза пробегали по списку сотни раз со слепой яростью, несомненно превышавшей по силе ту, с какой годами раньше отец искал имя Тадеуша Дрейера в списках погибших на полях войны. Наконец он порвал бумагу на мелкие клочки и попрощался со мной в молчании, ожидая без больших надежд решения суда.

Через несколько дней Виктор Кретшмар был приговорен к заключению за преступную халатность. В тот момент мне показалось, что совершается величайшая в истории несправедливость, однако что-то внутри меня подсказывало, что таким образом отец расплачивается за последнюю неудачную попытку освободиться от мучивших его привидений. К тому времени мать уже посвятила меня в детали действительного происхождения имени отца, объяснив, каким образом он получил пост стрелочника. Не оставалось сомнений в том, что в том обмене личностями, который произошел несколько лет назад в поезде, шедшем на Восточный фронт, коренились мотивы крушения поездов и обоснование строгого приговора суда.

В то время как я слушал полный недовольства рассказ моей матери, мне вспомнилось, что вечером накануне крушения отец отправился в город под предлогом приобретения каталога локомотивов и вернулся домой неожиданно взбудораженным. На всю ночь он закрылся в пристройке, где хранил свои макеты железных дорог. На следующее утро, заперев пристройку на ключ, он вернулся к своей работе, стараясь скрыть тяжелое состояние, которое продолжилось до момента перевода стрелок. Во время своего выступления в суде отец неоднократно заявлял, что непредвиденный астматический приступ — следствие заболевания органов дыхательной системы, зарегистрированного в его удостоверении личности, — помешал ему своевременно дойти до стрелки, чтобы перевести ее. Этот аргумент, однако, имел слишком небольшой вес при определении виновности отца в крушении поездов и, признаюсь, явился малоубедительным для нас с матерью.

Измученный подозрениями, которые посеяли во мне откровения моей матери, в период судебного разбирательства, я в тот же вечер после оглашения приговора взломал замок на двери пристройки и нашел в ней подтверждение моих предчувствий: в своем маленьком железнодорожном пространстве отец отрепетировал крушение поездов, которое стоило ему свободы. Паровоз и вагоны находились на середине макета без пламени и погибших, но безмолвное разрушение имитировало крушение, которое первый и единственный раз Виктор Кретшмар сумел отразить в реальном мире. На полу я нашел маленького свинцового гусара, одетого стрелочником. Он был завернут в газетный лист, в котором содержалось сообщение о поездке на следующий день в Зальцбург, на митинг австрийского отделения национал-социалистической партии, генерал-лейтенанта Тадеуша Дрейера, награжденного Железным крестом за героические действия на Восточном фронте во время войны четырнадцатого года. Мой отец наконец нашел человека, которого искал в течение стольких лет, человека, который теперь наслаждался судьбой, принадлежавшей не ему, — судьбой, которая только с его смертью могла бы вернуться к своему первому владельцу.

Не прошло и двух часов после открытия, сделанного мною в пристройке, как моя мать вернулась домой в сопровождении того, кому надлежало оставить навсегда след в моей жизни. В тот самый день, утром, этот приземистый полноватый человек смешался со зрителями в зале суда, ожидая окончательного решения железнодорожного трибунала. Моя мать также в то утро обратила внимание на него, но она глядела на этого человека не с недоверием, с каким мы смотрим на постороннего, который вдруг вмешивается в наши личные трагедии. Безошибочным взглядом она выделила его из толпы как старого знакомого. Судя по тому, как смотрела на него моя мать, этот человек находился там по праву, как если бы он был составной частью сценографии, созданной людьми для того, чтобы рассматривать преступление Виктора Кретшмара.

Со своей стороны, должен признаться, предусмотрительное вторжение этого человека в зал суда не избавило меня от недоверия, которое вызывали во мне его облик, его критические высказывания и страстное желание, начиная с этого дня, постоянно опекать меня как тюремного сироту.

— Этот человек — старый друг семьи, — соврала мать, открывая дверь нашего жилища. — Он поможет нам жить, когда твой отец попал в беду.

Еще опечаленный результатами своих недавних поисков в пристройке, я едва сумел промямлить приглашение в дом, и мне не удалось скрыть удивления, когда посетитель протянул мне для приветствия левую руку.

— Я потерял руку под Верденом, — объяснил он с кривой улыбкой, механически или отвлеченно в ответ на неуклюжесть, с какой я ответил на его приветствие.

Тем временем моя мать старалась приготовить чашку кофе. В данный момент она была не расположена ни объяснять мне что-либо относительно своего приглашенного, ни комментировать приговор, вынесенный судом. Вероятно, думал я, внедрение Голядкина в наш маленький мир, испытавший только что унижение, бесчестья, будет достаточно для того, чтобы, одним ударом покончив с нашей жизнью возле стрелочника, открыть перед нами новые возможности. В какой-то степени я не ошибался: низкорослый, как домовой, Голядкин сел к столу и выложил на него немалое количество денег.

— Мне кажется, — сказал он в конце, — что железнодорожный трибунал совершил сегодня огромную несправедливость в отношении господина Кретшмара. Умоляю, юноша, принять это небольшое проявление солидарности.

Его слова пропитали атмосферу помещения скорее воздухом покорности, чем благодати. Создавалось впечатление, что его визит, его подарок и даже сочувствие к моему отцу являлись частью обряда или ритуала, совершаемого по необходимости, торжественной уплатой игорного долга просрочившим платеж должником. Моя мать, должно быть, почувствовала эти сомнения, когда увидела, что я окаменел, прислонившись к двери, и не намерен принимать дар Голядкина.

— Возьми их, — приказала она с необычайной силой, указывая на денежные купюры на столе. — Эти деньги принадлежат нам.

Говоря это, она с шумом поставила чашку кофе перед единственной рукой Голядкина.

Я никогда не видел свою мать такой мрачной и вместе с тем столь уверенной в том, что она говорила. Привыкший с детства видеть ее тихой, послушной, заброшенной собственным мужем из-за его мании женщиной, я почувствовал, что она не только хотела вычеркнуть, оставить в прошлом свою жизнь со стрелочником Виктором Кретшмаром, но по какой-то странной причине была убеждена, что деньги нашего посетителя принадлежали нам. Ни тогда, ни впоследствии она не сочла нужным объяснить мне причины такой уверенности, и, думаю, она поступила правильно, не прибегнув к таким объяснениям. Прежде всего, это была часть ее истории, чью нить предстояло распутать мне. Истории, которой, если бы не находчивость матери, предстояло кануть в Лету в тот самый момент, когда Голядкин, неуклюже пробормотав приглашение, чтобы я нашел его в Вене, если окажусь там, закрыл за собой дверь нашего жилища, не сделав и глотка кофе.