Я отворил окно в апрельские сумерки и, бросив взгляд на лондонский скверик, с удивлением обнаружил, что в тусклом свете уличных фонарей серебрятся молодые клейкие листочки. В комнату ворвался свежий запах сырой земли и мокрой травы. Верхние сучья деревьев отчетливо вырисовывались на темно-оранжевом фоне лондонского неба, сами же стволы уходили вниз и скрывались в безмолвной тьме, наводящей на мысль о древних первобытных лесах. Прихотливый транспортный поток мчался влево и вправо вдоль ограды, а за ней простиралось темное пространство, в котором притаилась некая таинственная жизненная сила, куда более древняя, чем окружающий ее город. Удивительные дела творятся в Лондоне с приходом весны. Кажется, будто сами тротуары готовы треснуть и расступиться под напором освобождающейся земли. В воздухе разлито такое всепобеждающее ощущение жизни, что так и мнится: убери на пару недель дорожное движение — и Пикадилли вновь зарастет травой. А в трещинах мостовой, куда случайно просыпалось фуражное зерно, зазеленеют первые ростки овса.

И лондонские скверы, тусклые и неприбранные с прошлогодней октябрьской непогоды, начинают постепенно, день за днем, заполняться живой материей. Так море просачивается по неприметным трещинам, исподволь, дюйм за дюймом, отвоевывает себе пространство, прокладывает дорогу на каменистую сушу, пока вдруг не хлынет и не заполнит своей животворной влагой все пересохшие русла.

Лондонские скверы — эти заповедные кусочки сельской природы, уцелевшие благодаря исконной любви англосаксов к траве и деревьям, — цепко удерживают частицу весенней магии на своих тесных, отгороженных полянах и прогалинах. Полагаю, я был не первым человеком, который вот так апрельским вечером стоял у открытого окна, выходящего на лондонский скверик, и чутко прислушивался, пытаясь уловить послание из отдаленных уголков сельской Англии. Несомненно, мои предшественники георгианской эпохи грезили о древних фавнах и кентаврах, цокающих копытами по Беркли-сквер. Мне же, над моим скромным сквериком, рисовались не менее пасторальные картинки: живые изгороди из дикого боярышника, весенние сады на пороге недолговечного кипения цвета, привольные поля, в которых дымчато-серые ягнята боязливо жмутся к своим меланхоличным маткам, свежераспаханные борозды, по которым вслед за плугом медленно движется вечная, как мир, фигура пахаря.

Итак, час настал. Я отправляюсь в путь — именно сейчас, вслед за весной, по дорогам, зовущим меня в глубь Англии. И не важно, куда именно ехать, ведь Англия везде и повсюду.

Наконец-то я увижу то, что лежит в стороне от наезженных дорог. По своему желанию буду посещать знаменитые города и маленькие безвестные деревушки. Прикоснусь к праху великих королей и аббатов, вновь выведу на дорогу рыцарей и кавалеров и, может быть, однажды услышу шум былых схваток у церковных врат и на земляных валах. Если же мне надоест наслаждаться ароматом седых легенд, я просто посижу на берегу сельского пруда и полюбуюсь закатом либо же поведу лошадей на водопой. Меня ждет множество встреч, я буду беседовать с лордами и простыми крестьянами, с бродягами, цыганами и сельскими псами. Господи боже мой, да я могу делать все, что мне взбредет в голову! И буду делать это весело и беспечно. С легким сердцем я приму все, что — в дождь ли, в солнцепек — выпадет мне на моем пути.

2

Насколько мне известно, храбрые рыцари, пилигримы, искатели лучшей доли и правдоборцы, даже обычные глупцы — все они, покидая родной город, оборачивались и произносили прощальное слово, каждый в соответствии со своим характером и интеллектом. Это ключевой момент в любом путешествии — когда кровь волнуется в ожидании предстоящих приключений, когда подпруги плотно затянуты и все готово для долгого пути. Некоторые города — как, например, расположенный на холме Дарем или Солсбери, который, помнится, лежит в укромной ложбине, — как нельзя более подходят для торжественного прощания. Так и кажется, будто сама природа или же человеческий гений предназначили их для поощрения благородного жанра прощальных речей. Что же касается Лондона, то он слишком велик для этой цели: к тому времени, как вы достигнете его границ, разглядеть сам город уже не представляется возможным. Сомнительно, чтобы кто-либо произносил прочувствованные речи под стенами газового завода или водоочистных сооружений…

Стоит ли уточнять, что никто из нынешних горожан не видел Лондона? В последний раз подобная возможность — как следует разглядеть город — существовала во времена Стюартов. Тогда еще можно было выйти на затопленные водой вестминстерские луга и полюбоваться на английскую столицу, раскинувшуюся на склонах Ладгейт-Хилла, всю целиком, с ее шпилями и церковными башенками. Наиболее же удобным в этом отношении следует признать Лондон эпохи Плантагенетов — обнесенный стенами город был идеально приспособлен для обозрения и прощальных слов. Сегодня, даже если вы вскарабкаетесь на купол собора Святого Павла, Лондон предстанет вашему взору не в виде компактного полиса, а скорее в виде города-лабиринта. Если вы желаете получить наиболее точное представление об английской столице, поднимитесь на башню Саутуоркского собора, а еще лучше прокатитесь на лодке по Темзе поздней ночью, когда густая тьма окутывает своей древней магией панораму города.

Все это хорошо, друзья, но вот что я вам скажу: человек, покидающий Лондон и обдумывающий свою прощальную речь, будет весьма разочарован, когда наконец доберется до Места, Где Заканчивается Лондон.

Во всяком случае весь мой энтузиазм испарился, когда я обнаружил, что нынешний Лондон заканчивается ничем не примечательным пабом.

На пороге паба высилась фигура древнего старика с седыми бакенбардами и таким недовольным выражением лица, что оно невольно наводило на мысль: кто-то когда-то, еще в 1885 году, оставил его здесь, пообещав проставить выпивку, да так и не вернулся назад.

— Привет, — обратился я к старику, но он отвел взгляд в сторону и презрительно сплюнул.

С двух сторон от паба выстроились в ряд современные магазины. Чуть поодаль за шоссе расположилась целая группа ужасных бело-розовых коттеджей. При каждом из них убогий, чахлый садик и непременный оцинкованный мусорный бачок у задних дверей. Домохозяйки — такие же неухоженные, как домики и садики, — суетливо хлопотали на кухне и время от времени выглядывали в окно, чтобы убедиться, что их отпрыски находятся по эту сторону забора, а следовательно, в безопасности. Наиболее яркой достопримечательностью пейзажа являлся пустой омнибус, устало прикорнувший на остановке напротив паба. На его маршрутной схеме значились лондонские названия, но выглядели они столь же неправдоподобно, как итальянские наименования на французских экспрессах в Кале.

Хвост Лондона тянулся еще на милю-полторы вдоль дороги: за красным омнибусом продолжалось все то же — бело-розовые домики, магазинчики, новоиспеченные домохозяйки и их дети.

— Доброе утро, — поздоровался я со стариком.

— Двигай прямо, — прозвучало в ответ.

— Утро доброе, — сделал я новую попытку.

— Миль семь или около того, — прорычал старец.

У меня возникло чувство, что мы отлично поладим с этим упрямцем.