Какая-то часть его здравого смысла, оказавшаяся сейчас на задворках сознания, подсказывала, что его друг и многолетний напарник обречен и с этим ничего нельзя поделать, но страх заглушал рассудок. Его собственные крики добавились к какофонии страдания.

Прошла, как ему показалось, целая вечность, прежде чем конвульсии Тома наконец прекратились и осталось только пламя. Запах горелой плоти распространился вокруг Джима, добавляя сумятицы к уже бушевавшему в его голове водовороту мыслей. Смесь ужаса, горя и злости захлестнула его. Он сидел на коленях, оплакивая друга и понимая, что станет следующей жертвой. Уже некоторое время он ощущал у себя за спиной стоявшего в проходе человека с обрезом. Акерман использовал Тома для отвлекающего маневра, и его замысел увенчался успехом.

Голос Джима дрожал, слезы бежали по щекам.

— Почему ты это сделал? Ты вызвал нас сюда, чтобы убить. Почему?

— Почему? — переспросил Акерман. — Извечный вопрос, верно? С самого начала существования человечества мы все отчаянно ищем ответ на единственный вопрос: почему? Что ж, боюсь, мне нечего тебе ответить, кроме одного: просто потому, что я вот такой. Одни люди создают шедевры живописи, другие становятся докторами, юристами, мясниками, пекарями или свечных дел мастерами. А я — хищник, убийца. Жизнь — игра, и мне нравится играть. Но я еще не закончил играть с тобой. Отдай мне свой бумажник.

— Мой бумажник?

Сильный удар по затылку стал первым ответом на его вопрос.

— Да, твой бумажник, пожалуйста, и немедленно.

Джим подчинился, и Акерман забрал требуемое. Убийца рылся в содержимом бумажника, останавливаясь, чтобы получше рассмотреть сначала водительское удостоверение, а потом слегка помятую семейную фотографию.

— А у тебя прекрасная семья, Джим Морган. Я бы с удовольствием с ними познакомился.

— Не смей даже смотреть на них! — вскричал Джим, бросившись на убийцу своего лучшего друга.

Акерман воспользовался прикладом своего обреза как дубинкой и одним ударом уложил его на пол. Затем начал избивать, пока кровь не хлынула из нескольких крупных ран на лице. Джим ощущал, как каждый новый удар разрывает его плоть, но не в силах был сделать хоть что-нибудь, чтобы этому помешать.

Через некоторое время удары прекратились. Акерман стоял над ним, нацелив на него обрез.

— Я всего лишь хотел позабавиться с тобой, прежде чем прикончить, но теперь… Думаю, у меня появилась идея получше. — Акерман зашел за стойку и достал из-под нее какую-то бутылочку и обрывок ткани, не спуская при этом глаз с Джима.

Джим в агонии корчился на полу, глядя, как Акерман льет часть жидкости из бутылочки на ткань. Зрение его помутилось от стоявших в глазах слез. Он ощущал во рту вкус собственной крови и по-прежнему улавливал едкий дым, исходивший от обгоревших останков Тома. Мозг не успевал обрабатывать лавину информации, поступавшую от органов чувств, и его сознание готово было отключиться. Акерман присел рядом на колени и накрыл ему рот тряпкой. Джим пытался бороться, но тщетно. Через несколько секунд он поддался воздействию химиката и погрузился во тьму.

* * *

Проснувшись, Джим огляделся по сторонам и понял, что находится дома. Поначалу он подумал, что весь ужас на заправочной станции был лишь кошмарным сном, но, когда увидел жену и дочь, чувство облегчения испарилось, как теплый выдох в зимний день.

Его жена Эмили и их маленькая дочка Эшли сидели в другом конце гостиной. Стулья, принесенные из столовой, были поставлены так, чтобы Эмили и Эшли находились к нему лицом. Они были связаны, их рты заклеены обрывками упаковочной ленты. Спутанные волосы, намокшие от пота и слез, прилипли ко лбу.

— Эшли! — Джим хотел броситься к ней, но веревки удержали его на месте. Попытка освободиться привела лишь к тому, что они болезненно впились ему в кожу.

Он посмотрел на жену. Ее черные волосы падали на лицо, искаженное страхом. Светлая кожа, унаследованная ею от необычной пары — бабушки-американки ирландского происхождения и дедушки-японца, — сильно покраснела. Джим вспомнил бесчисленные моменты, когда осторожно проводил пальцами по ее гладкому, нежному лицу. Она ненавидела свою белую кожу, жалуясь, что быстро обгорает на солнце, он же просто обожал ее молочный цвет, напоминавший ему тончайший фарфор. Ему всегда казалось, что он ее недостоин. И хотя ему никак не удавалось подобрать слова, чтобы сказать ей об этом, он чувствовал себя счастливейшим из мужчин, потому что ему повезло на ней жениться.

Слезы катились по его щекам, сердце разрывалось. И ему хотелось вырвать сердце из груди монстра, надругавшегося над его семьей. Хотелось сжечь его так же, как этот убийца расправился с Томом, показать психопату ад, в который он непременно попадет.

Пока он задыхался от бессильной ярости, Эмили привлекла его внимание и глазами сделала знак посмотреть направо. Он проследил за ее взглядом и встретился с холодными серыми глазами маньяка.

Держа в руке обрез, Акерман встал и подошел к Джиму сбоку.

— Пора просыпаться, — сказал он и похлопал Джима по плечу. — Мы тут сладко спали, папочка, но готовы приступить к ночным развлечениям.

Акерман зашел сзади и склонился к самому уху Джима.

— У тебя действительно прекрасная семья, Джим. Ты устроил себе хорошую жизнь. Отличный дом, самая очаровательная маленькая дочурка, какую я только встречал, а твоя жена… Скажу тебе так, парень: она великолепна. Причем я говорю это не в вульгарном или грубом смысле, Джим. Говорю тебе честно: она красивая женщина. Напоминает мне одну из кинозвезд прошлого, со своими черными волосами и бледной кожей. Знаешь, из тридцатых или сороковых годов, когда весь мир был еще черно-белым. Как бы то ни было, я просто имею в виду, что ты очень счастливый человек.

Джим скрежетал зубами, его трясло от бешенства. Он хотел крикнуть, чтобы Акерман заткнулся и убирался к черту, но боялся сделать что-то, что подыграло бы извращенным фантазиям умалишенного. А потому просто оставался неподвижным, молясь про себя, чтобы его любимые девочки вышли живыми из этой жуткой передряги. Его не волновало, что случится с ним самим. Если суждено умереть ради их спасения, то так тому и быть, но он молил Бога спасти жену и дочь.

— Что ты думаешь о смерти, Джим? Ты веришь, что вся жизнь проносится в одно мгновение перед нашим внутренним взором? Что в последний момент мы словно проживаем ее заново? А как насчет пресловутого света в конце туннеля? На это ты купишься? И какого ты мнения о духовных аспектах смерти? Ты веришь, что после того, как я убью членов твоей семьи, они отправятся в гораздо лучший мир?

Джим не мог больше сдерживать свою ярость. У него не было сил слушать праздные рассуждения убийцы. Он начал конвульсивно дергаться, стараясь освободить конечности от пут. Он кричал во всю силу легких, не произнося при этом ни слова. Всего английского языка не хватило бы, чтобы передать охватившие его эмоции. Его крики были чем-то более древним, чем слова, чем-то более первобытным.