Мне было двенадцать лет, Каролине — пятнадцать, и поскольку Каролина была выбрана для Неаполя, матушка решила, что меня нужно готовить для поездки во Францию. Она объявила, что с этого момента меня будут называть не Антония — я буду Антуанеттой, или Марией Антуанеттой. Это само по себе накладывало на меня иную роль. Теперь меня приводили в приемную матушки, где я должна был отвечать на вопросы важных людей. Я должна была давать правильные ответы, и меня заранее пичкали всякими сведениями, но я их быстро забывала.

Спокойная жизнь кончилась. За мной наблюдали, обо мне говорили, и мне казалось, что матушка и ее министры пытались представить меня совсем другим человеком, — человеком, которым они хотели меня видеть или какой я должна была бы стать, по мнению французов. Я постоянно слышала разговоры о моем великодушии, обаянии и одаренности, которые изумляли меня.

В мою молодость при нашем дворе появился композитор Моцарт; тогда он был совсем ребенком, но очень одаренным, и матушка поддерживала его. Когда он вошел в огромную гостиную, чтобы сыграть перед собравшимися, его охватило такое благоговение, что он споткнулся и упал, и все рассмеялись. Я выбежала вперед, чтобы узнать, не ушибся ли он, и посоветовала ему не обращать на придворных внимания. После мы стали друзьями, и он играл специально для меня. Однажды он сказал, что хотел бы жениться на мне, и поскольку я сочла, что это было бы очень мило, то согласилась на его предложение. Это вспоминали и считали одной из «очаровательных» историй.

Однажды матушка сказала, что вероятно со мной будет говорить французский посол, когда я появлюсь в приемной, и если он спросит, какой страной я хотела бы править, я должна ответить, что французами, а если он спросит, почему, то я должна сказать:

— Потому, что у них был Генрих Четвертый Добрый и Людовик Четырнадцатый Великий.

Я заучила этот ответ наизусть и боялась напутать, поскольку не знала, кто были эти люди. Однако мне удалось правильно ответить, и это стало еще одной историей, которую рассказывали обо мне. Предполагалось, что я буду учить французскую историю, я должна была практиковаться в разговорном французском языке. Все менялось.

Что касается Каролины, то она все время плакала и уже не была такой хорошей собеседницей, как прежде. Она очень боялась замужества и предполагала, что возненавидит короля Неаполя.

Матушка пришла в классную комнату и поговорила с ней очень строго.

— Ты уже не ребенок, — сказала она, — а я слышала, что ты очень раздражительна.

Я пыталась объяснить, что Каролина раздражительна потому, что напугана, но матушка не хотела понять этого.

Она взглянула на меня и продолжала:

— Я намерена разлучить тебя с Антуанеттой. Вы тратите время на глупые разговоры, хватит пустой болтовни, она должна немедленно прекратиться. Я предупреждаю вас, что вы будете находиться под наблюдением, а ты, Каролина, как старшая, будешь нести ответственность.

После этого она отпустила меня, оставшись наедине с сестрой, чтобы прочитать той нотацию, как ей следует вести себя.

Я ушла с тяжелым сердцем. Мне так будет недоставать Каролины! Странно, но в тот момент я не подумала о собственной судьбе. Франция была слишком далеко, чтобы воспринимать ее как реальность, и я предпочла следовать своей природной склонности — забывать то, что неприятно помнить.

Каролина наконец уехала — бледная, молчаливая, ни капельки не похожая на мою маленькую жизнерадостную сестричку. Сопровождал ее Иосиф, и я думаю, что он сочувствовал ей, — несмотря на его высокомерие и напыщенность, в Иосифе было что-то доброе.

Несчастье поджидало и мою другую сестру, но я не восприняла его так остро, поскольку Мария Амалия была на девять лет старше меня. Мы с Каролиной давно знали, что она любит молодого человека при дворе — принца Цвайбрюккена и надеется выйти за него замуж. Это было легкомысленно с ее стороны, поскольку она должна была знать, что ради блага Австрии мы должны выходить замуж за глав государств. Но у Марии Амалии была такая же склонность, как у меня, — верить в то, чего хочется, поэтому она к верила, что ей разрешат выйти замуж за принца Цвайбрюккена.

Опасения Каролины подтвердились. Она оказалась очень несчастна в Неаполе. В письме домой она сообщала, что муж безобразный, но поскольку она не забыла напутствия матушки, то бодрится, и добавляла, что постепенно привыкает к нему. В письме к графине Лерхенфельд, которая помогала — Эдзи воспитывать нас, она писала:

«Когда испытываешь страдания, они становятся еще больше, если приходится притворяться счастливой. Как я жалею Антуанетту, которой придется встретиться с этим. Я бы лучше умерла, чем сносить это. Если бы не мои религиозные убеждения, я бы покончила с собой, чем жить так, как я прожила эти восемь дней. Это был ад, и я желала умереть. Когда моя маленькая сестренка столкнется с этим, я буду оплакивать ее».

Графиня не хотела показывать мне письмо, но я просила и умоляла, и она уступила, как всегда, и я пожалела, что прочла его. Действительно ли все так плохо? Изабелла, жена моего брата, тоже говорила о самоубийстве. Мне, так любившей жизнь, было трудно понять это.

Я размышляла над письмом Каролины какое-то время, а потом оно стерлось в моей памяти, возможно потому, что теперь матушка стала уделять мне все больше внимания.

Она устроила проверку моих успехов и пришла в ужас, убедившись, как мало я знаю. Писала я неровно и с большим трудом. Что касается разговорного французского, то я была беспомощна, хотя могла болтать по-итальянски, а писать грамматически правильно даже по-немецки не умела.

Матушка не ругала меня. Она просто расстроилась. Обняв меня, она объяснила мне великую честь, которая может быть мне оказана. Было бы замечательно, если бы план, над которым принц фон Кауниц работал здесь, в Вене, а герцог де Шуазель — во Франции, осуществился. В первый раз я услышала фамилию герцога Шуазеля и спросила у матушки, кто он такой. Она рассказала мне, что это блестящий государственный деятель, советник короля Франции, но, важнее всего, он друг Австрии. От него многое зависело, и мы не должны совершать ничего, что могло бы его рассердить. Что бы он сказал, узнав, что я такая невежда, она не могла себе представить. Весь план, вероятно, провалился бы.

Она взглянула на меня так сурово, что я моментально потупила глаза. На меня возлагалась большая ответственность. Затем я почувствовала, что мое лицо выражает немой вопрос, поскольку не могла поверить в важность своей миссии. Матушка засмеялась и заявила, что месье де Шуазель не будет сильно сердиться, если я окажусь не очень умной.

Она крепко прижала меня к себе, а потом, отпуская, вновь строго взглянула. Она рассказала о могущественном короле-Солнце, который построил Версаль, самый большой, по ее словам, дворец в мире, о том, что французский двор является наиболее культурным и элегантным и что я — счастливейшая девушка в мире, раз у меня есть шанс поехать туда. Какое-то время я внимала ее рассказу о замечательных парках, прекрасных дворцовых залах, которые были великолепнее наших в Вене, но вскоре перестала ее слушать, хотя продолжала кивать головой и улыбаться.