— И скажи на милость, недаром говорит пословица: «От страху каждый даёт маху», — показывая на Смелого, сказал солдат в американских ботинках.

— Известно, — отозвался кряжистый казак с урядницкими лычками. — Домашние голуби, они разумеют, где схорониться, вот и рассыпались. А почтовый не приучен к чужим насестам, притом у него задание к этому двору.

Рассчитав направление для удара, сокол выпустил когти и, видно, приготовился сложить крылья, чтобы камнем упасть на спину Смелого. Но в это мгновение произошло что-то непонятное: от голубя полетели красные, сизые перья, он как-то странно перевернулся на спинку и кувырком — турманом — сам стал падать в поповский сад.

Казаки с удивлением глянули через забор. В поповском крыжовнике мелькнула коренастая фигура мальчишки в матросских штанах, подсученных до колен. В левой руке его была зажата ореховая рогатка. Все невольно перевели взгляд на крышу зарубинской избы: она была пуста.

Офицер выхватил наган, просунул его между досками, навёл на крыжовник. Раздался сухой треск, закурился дымок…

IV

Овин стоял на краю слободки. Внутри было темно, пахло затхлостью и мышами. В ворохе прошлогодней соломы, согнувшись, лежал Пашка Заруба. За пазухой у него тихо сидел пригревшийся почтовый голубь. Мальчик осторожно гладил его упругие окровавленные перья, горячо шептал:

— Гу-улюшка, гуля! Я ведь не со зла тебя картечиной. Крыло перешиб?.. Ничего, срастётся, ещё как летать будешь! Я тебя больше никому… помру, а не отдам, вот лопни глаза! Погоди, совсем смеркнется — подадимся до матроса Хобли через фронт. Письмо-то у тебя целое?.. Вот оно. А с тобой, Смелый, мы домой, сюда, вернёмся… И не одни: вместе с голубятней.

КРАСНЫЙ

Овдовев, Степанида Оськина, жена станичного звонаря, получила место сторожихи в церковноприходской школе.

По вечерам к ней в дом собирались станичные бабы. Они вязали шерстяные чулки, лузгали семя тыквы и распускали языки на всю сторожку. В печных вьюшках гудела метель, к тёмному стеклу со стуком прилипал снег, и казалось, что это плачет неприкаянная душа покойника. Шестилетний Филька, лёжа на жаркой печи, слушал рассказы про ведьм, домовых, и спину его кололи мурашки, точно по ней перекатывали ежа.

— И вот, бабоньки, — говорила знахарка, дородная и зобатая, словно гусыня, — стал он по дорогам мутить православных. А где завидит крест святой, так изо рта у него огонь и пыхнет. Люди и прозвали его «красный». Большевик. Бот прёт теперь из Расеи… безбожник. Конец свету наступает.

Бабы ахали.

От старших Филька давно слышал, что на их станицу идут какие-то «красные», лапотники. Хотят отобрать у казаков землю, сады и всех выселить в степь. Сухорукий атаман уже бежал за Дон, позабыв у столяра отданную в починку булаву — знак власти.

Отпустили морозы. В полдень через станицу проскакал куцый отряд казаков. Напротив дома почтаря одна лошадь неожиданно пала. Казаки с бранью выпрягли другую, а фуру с какими-то аппаратами бросили. За горою громыхали орудия — точно взрывали лёд на речке.

Открыв поутру глаза, Филька увидел, что мать сердито хоронит за сундук жестяную кружку.

— Большевик красный пришёл, на кухне сидит, — обернувшись, кинула она ему и вышла, хлопнув дверью так, что по горнице прошёл ветер.

В окно смотрел осокорь, с веток падали хлопья мокрого снега. На изгороди по-весеннему орал петух с почерневшим отмороженным гребнем. Филька слез с печки, боязливо заглянул в замочную скважину — в глаза ударил огненный столб. Филька отскочил, но потом разглядел, что это оранжевый полушубок. Большевик сидел на лавке. Лицо у него было в оспинах. На коленях лежала папаха с алой звездой. Может, по этой звезде и называют «красный»? В углу блестели винтовка, котелок.

Внезапно красный встал и толкнул дверь.

— Эй, кто тут? Послушай, малый, где у вас кружка — воды испить. Больно твоя хозяйка сердитая, не желает и разговор слушать.

Филька вскрикнул и бросился в горницу.

В доме, казалось, всё затаилось. Филька накинул шубёнку и вышел на крыльцо. Сырой ветер выдувал откуда-то из-под земли облака, и они высоко бежали по небу, на осокоре охорашивался снегирь, с жёлоба капало. Во дворе Филька снова увидел красного. Тот, видно, только почистил коня (на плетне лежала скребница) и теперь заводил его в сарай, где у Оськиных хранилась солома для топки и жила овца-ярка.

Стены сарая покривились, из крыши торчали стропила. Красный, насупив брови, сплюнул, принёс топор, два осиновых кола и стал их тесать. Стружка от кольев подскакивала высоко, точно живая: казалось, подлетит и стукнет по лбу.

Филька подошёл поближе и, собравшись с духом, спросил:

— Ты… кто?

— Дед Пихто, — усмехнулся красный. Он выпрямился, отёр рукавицей со лба пот. — Одного с тобой теста, да с разного насеста.

— Окстись.

— Для какой пользы? Я, малый, лучше топором перекрещусь. — Он погладил берёзовый держак, произнёс с сожалением: — Погляжу я, ну и тёмные тут у вас на Дону народы.

— Зачем колья взял? Они наши.

— Вот слажу, чего надумал, тогда увидишь.

«Может, красный одни колья себе заберёт, а нас с мамкой не станет выгонять?» — подумал Филька.

Открылась калитка, впустив Степаниду, и Филька побежал в дом. На кухне уселся на лавку и не спускал глаз с окна, выходившего во двор.

Затесав колья, большевик унёс их за сарай и долго не появлялся. Из-за сарая донёсся глухой стук топора — будто били обухом.

«Чего красный там делает? Не хочет ли сжечь подворье?»

Видно, и мать испугалась пожара, потому что выскочила во двор с ведром золы из печки — будто понадобилось выбросить её за сарай — и в дом вернулась озабоченная, с растерянным вопросом в глазах.

— В ум не возьму, — шёпотом сказала она. — С чего это… красный нам сарай кольями подпёр?

Обедать позвали и большевика.

— Спасибо, служивый… товарищ, что помог вдове. Бабе трудно одной по двору управляться, — сказала мать.

— Затем и воюем, чтобы жизнь бедноте облегчить. Узнал, что ты сторожиха при школе, вдова, ну где одной по хозяйству справиться? У себя, за Можаем-то, я всё отходничал: плотник я. Топор мне дело привычное, да и по работе соскучился. Вот теперь в деревне у меня осталась хозяйка; сам знаю, как худо одной, если не подсобят люди. Надоело с винтовкой нянчиться, ну да уж конец войны видать, генералы к морю покатились.

Помолчав, Степанида спросила:

— А правду говорят, будто большевики жгут по церквам иконы?

Красный облизал деревянную ложку, положил кверху горбом, показывая, что сыт.

— Мало дров, что ли? — ответил