где возьмёшь? — уже весело спросил матрос. — В кузне закажешь? Опять же учителя надобно. Ведь сам-то ты… отставной козы барабанщик?

Тонкие губы Юсалова чуть тронула улыбка.

— А где народ взял винтовки для революции? — негромко, надавливая на слова, ответил он. — Кто ему показал, как бить генералов? Небось и ты сам, товарищ председатель, на флоте не крейсером командовал?

Матрос хлопнул солдата по плечу, долго выводил на листке корявые буквы, потом вынул из кармана завёрнутую в тряпицу печать и старательно подышал на неё.

Из станичного исполкома Юсалов вышел с мандатом в кармане. По вызову к нему явился учитель пения из гимназии, в пенсне со шнурком, и регент церковного хора, дряблый, белёсый, в чесучовом пиджаке, точно вылепленный из теста. Оба по трудовой мобилизации убирали с площади навоз. Юсалов предложил им, вместо общественных работ, перейти на работу в новую школу. Регент и учитель охотно согласились. На станичных заборах запестрели афиши:

Первая музыкальная красная школа

Беднота и граждане, желающие поступить, приносите, кто имеет, мандолины, гитары и другое.

Обучение бесплатное.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИСКУССТВО НАРОДУ!

II

В школу набились гимназисты с портсигарами в карманах, скучающие барышни, приказчики с напомаженными волосами, пожилые батраки в смазанных дёгтем сапогах. Инструменты, реквизи-рованные у беженцев — прасолов, атамана, чиновников, — были разбиты, струны порваны. А добираться в Ростов или Ейск трудно: железная дорога работала с перебоями, за станицей рыскали бандиты.

Юсалов вспомнил своё столярное мастерство, надел фартук и сам принялся за переустройство оркестра. Итальянский инструмент мандолину он приладил на квартовый строй — получилась домра. Гитары переделал на басы. Балалайки имелись в избытке. Юсалов выпросил в исполкоме телефонного провода, нарезал из него струн — и организация народного оркестра из «щипковых» инструментов была закончена.

Преподаватели начали знакомить учеников со скрипичным ключом, гаммой. Юсалов добавил, что попутно в месячный срок надо разучить одну песню. Её он перенял от проходившего красноармейского отряда и положил на ноты. Педагоги возмущённо зашушукались.

— Позвольте, — выступил регент, нервно пощипывая белый ус, — но ваш метод, гражданин Юсалов, просто, извините… безграмотен. Это равносильно тому, что если бы вы учеников сначала заставили вызубрить наизусть целую книгу, а уж только потом объяснили азбуку. Мы люди честные и калечить молодых людей…

— Я вас не держу, — резко перебил солдат. — Можете возвращаться на общественные работы. А песню эту ребятам сам растолкую, на слух запомнят.

Педагоги пожали плечами.

На первом уроке Юсалов обратился к ученикам с короткой речью:

— Довелось мне, друзья, раз в Киеве оперу послушать, крепко запала она в душу. Вот и открыл я эту школу. Пускай и бедняцкий класс понимает искусство. Покончим с атаманами, заморскими ихними союзниками, придётся нам и свои советские оратории разыгрывать и свои новые спектакли представлять. А ещё и то: я сам служил в полку в оркестре и знаю, как в бою, в походе музыка душу вздымает. Оружием нашим против белых генералов должно быть всё — и шашка, и песня. — Юсалов помолчал, вдруг нахмурился: — А товарищей, которые пришли сюда записочки девицам писать, прошу освободить училище.

За вечерним чаем с пышками гимназисты и барышни рассказывали родным о речах солдата.

В богатых казачьих домах насторожились.

III

Светлый май закурил пылью, в садах над заросшей камышами рекой закуковала кукушка, проклюнулись слабо пахнувшие цветы жёлтой акации. На просторной затравевшей площади вокруг обтянутой кумачом трибуны толпился празднично одетый народ. Звонили колокола двух станичных церквей, заглушая речи ораторов. Митинг кончился, и оркестр музыкальной школы грянул «Интернационал». Громкие стройные звуки взвились к солнцу, как развёрнутое знамя. Обнажились головы. Председатель исполкома приложил сильную короткопалую руку к бескозырке, отдавая честь.

У ограды храма, опираясь на алычовую клюку, стоял старый казак в коричневой черкеске с газырями.

— Кум! — проговорил он. — Что это за такая песня будет? Я её будто не слыхал раньше, кум.

Его сосед, дюжий казак в красном бешмете, гнусаво ответил:

— Мабуть, новое «Боже, царя храни».

Оба почтительно обнажили лысины, жёлтые и круглые, точно репы.

Председатель исполкома, улыбаясь, потряс руку Юсалову:

— Добре, капельмейстер. Оправдал ты свою школу. Прими большевицкое спасибо… Какое ж тебе положить жалованье за усердие?

Юсалов хитро прищурился:

— Два химических карандаша и бумаги. Ноты линовать буду.

Он объяснил, что на жизнь подрабатывает столярным ремеслом. А много ли одинокому надо?

— Бедной ты считаешь Советскую власть, — насупился матрос. — Станичный наш исполком в силах содержать и десять оркестров, только б пользу давали. Ладно. Поначалу выпишем тебе продовольственный паёк, а там по смете проведём и оклад.

Когда оркестр уходил с площади, старик с алычовой клюкой и казак в красном бешмете плевались и показывали музыкантам жилистые волосатые кулаки.

IV

На другой день Юсалов, доставая из кармана махорку, неожиданно обнаружил почтовый конверт, распечатал его. Вверху тетрадочного листа был нарисован чёрный гроб. Под ним стояла подпись: «Это для тебя, коли не оставишь играть боль-шевицкие панафиды».

Юсалов медленно выпил две кружки воды и пошёл в школу.

Учеников в классе сильно поубавилось: гимназистам надоело заниматься долбёжкой нот, барышням запретили учиться мамаши. И только старательно трудились батраки, казачья голь, преодолевая мудрёные гаммы. Регент с брезгливым видом ходил по классу, постукивая камертоном.

— Музыка есть молебствие души, — вкрадчиво внушал он, когда Юсалов отлучался из класса. — Музыка требует от нас отрешения от суеты сует… Да не шмыгайте вы носами!