зарябил пятнами белых масок. На подмостках Феномен, ловко выстукивая каблуками, частил тонкой фистулой:

Ероплан летит,

Петли делает,

Ха-ха!

Большевик от офицера

Прытко бегает.

Ура!

Он стукал себя ладонью по животу, коленкам, рту — точно стрелял пистонами.

Потом мы представляли драму «Коварная испанка». Феномен изображал непобедимого рыцаря, на голове у него торчал картонный шлем с куриным пером, и он очень важно надувал щёки. Артистка, звеня бубном, извиваясь гибким телом, легко танцевала, прыгала по сцене. Потом рыцарь запел про любовь, хотел обнять красавицу, но она увернулась и выхватила кинжал. По роли тут вышел я. Представлял я какого-то пажа, и роль моя состояла всего из трёх слов: я должен был объявить, что наступают поганые мавры. Стоя за декорацией, я всё время твердил эти слова, но когда вышел на сцену, пол вдруг стал ускользать из-под ног. Я остановился и разинул рот, точно собирался зевнуть. В зрительном зале послышался смешок, непобедимый рыцарь тихонько показал мне кулак и восторженно крикнул: «О, сперьва честь, а после дама сердца. Паж, коня!» Гремя сапогами, он замаршировал к выходу.

Я вспомнил слова роли и крикнул вдогонку: «Наступают Марфы!» Занавес упал до середины и зацепился. Мы с «испанкой» подождали, не опустится ли он совсем, и покинули сцену на виду у зрительного зала.

Послышались жидкие аплодисменты. Кто-то засмеялся, на галёрке свистнули. Объявили антракт, и азовские моряки потянулись в буфет.

В уборной Феномен подошёл ко мне. Я вобрал голову в плечи, ожидая пощёчины. Было стыдно, что цирковая карьера лопнула, не успев возникнуть, и меня вышвырнут со сцены. Феномен взял меня за подбородок и сказал, что его зовут Освальд. Фамилия у него была такая, что я её не мог выговорить.

— Ничего, пацан, ошибка, она наука: как упал, так нос расковырял… В другой раз будешь умнее.

Снаружи послышался осторожный стук в фанерную перегородку. Освальд вздрогнул и поспешно вышел. Я быстро схватил из коробки грим и слоем размазал по лбу, губам: мне всё казалось, что я мало накрашен и это не особенно красиво. Чтобы не заметила Мэри — так звали актёрку, — я схоронился за макет, изображающий старую часовню, и усердно стал втирать краску, как это делал Феномен. Вот бы попросить Освальда записать меня в циркачи! У них не жизнь — одно сплошное представление. И он был такой дока, этот Освальд! Как он здорово отплясывал матлот! И чего у него только не было! Такой длинной рапиры и чувяк из малинового бархата я не видел даже у генерала…

Внезапно из-за перегородки до меня донеслись приглушённые голоса:

— Обделал дело?

— В полности, — ответил незнакомый бас. — Отпечатали афиши — триста штук на стеклографе. Наши рыбаки разбросают. Ну, а у тебя?! Не освистали?

— Терпят. Как надоело эти дурацкие куплеты петь, выламываться перед белопогонниками. Ну да они скоро узнают… цену моему представлению. Сведения о гарнизоне собрали? Где какая часть стоит?

— Все казармы и квартира генерала на учёте. У беляков четыре орудия, да и к тем снарядов…

Голоса ещё снизились.

Я прислушался, но тут мне сделалось тошно от набившейся в рот краски, я стал икать и отплёвываться. Из-за макета выскочил Феномен, лицо у него было бледное, как тесто. За ним я разглядел бородатого человека в брезентовом плаще и рыбачьих сапогах и чубатого баяниста.

— Кто тут? Это ты, дьяволёнок, тут путаешься? — спросил меня Освальд и быстро спрятал револьвер в карман.

Я забормотал растерянно:

— Дядя Феномен, возьми меня до себя в трупы. Он повернул меня к двери и дал подзатыльник.

— Отчаливай. А то я и в самом деле состряпаю из тебя покойника.

Очутившись в уборной, я так и не мог понять, возьмёт меня Освальд в актёры или не возьмёт.

Мэри переодевала платье. При виде меня она долго хохотала и велела стереть грим. Лоб, нос, щёки у меня были багровые, как трико, я до боли стал сдирать краску тряпкой, но она не сходила. Мэри дала мне флакон со спиртом. В голове у меня застряла сцена за макетом часовни, и я ломал голову, за что Феномен на меня рассердился и откуда взялся этот бородатый тип в рыбачьих сапогах. Чубатого баяниста я уже знал.

«А вдруг они жулики?» — подумал я, разглядывая в зеркале своё полосатое лицо. Зачем бы ему револьвер? Готов побиться об заклад, что это был плоский браунинг номер второй. Мы в приюте знали все калибры оружия.

Голодная жизнь в приюте мне опостылела. Вокруг офицеры, красотки с монистами, господа в белых жилетах, бежавшие из столицы, объедались мясом, распивали шампанское, а мы ходили обучаться в сапожную мастерскую и протирали на коленках штаны перед иконостасом. Скорее бы пришли большевики и уравняли всех в правах!

Послышался звонок.

Второе отделение прошло в цирковых номерах. Освальд, шатаясь, выжимал дутые штанги, которые легко мог подбросить и я. На груди его разбивали камни настолько истлевшие, что они рассыпались при одном приближении молота. Я подносил Освальду зажжённые факелы, он жонглировал и всё время ронял их. Он напружинивался, и двое солдат из партера закручивали ему гнилой верёвкой руки и тело: Феномен ослаблял мускулы и сам освобождался, не трогая узлов. Под конец «гулял» босыми ногами по битому стеклу и показывал фокусы с шариками и платком. Окончив работу, Освальд, весь потный, кланяясь, удалился.

Обыватели нашего городка расходились, недовольные представлением. Брандмайор пожарной команды, смеясь, сказал:

— Вот халтурщик актёришка! Один четыреста зрителей надул!

— Это ты, дьяволёнок, тут путаешься?

Последними покинули театр мы четверо; чубатый музыкант наш через плечо нёс баян. Площадь с обломанными тополями и каштанами утопала во тьме. Спотыкаясь о булыжники, мы спустились к набережной. Внизу шумело мелкой волной Азовское море, смутно белела пена прибоя. Я нёс штангу и коробку с гримом. Напротив мола лепился грязный трактирчик, посещаемый рыбаками и крючниками. Нам отвели комнатёнку, тесную и длинную, как ящик, в котором возят помидоры. Из кухни принесли четыре порции рыбца, мясо, самовар с помятым боком.

Освальд сел на пол. Сняв сапог, он стал разминать пальцы на босой ноге.

— Скажи на милость, снова поранился, — пробормотал он. — И ногу ставлю всей ступнёй, а как пройду по стеклу, поранюсь. Видно, вода держит смелого, а лёд — умелого.

Он умылся и оказался курносым парнем с толстыми губами. Расставив крепкие