Малу имела свои особые представления о природе, и одно время мне казалось, что они могут стать для нее спасением, единственной возможностью уйти от зависимости. Она распрощалась со мной, с братом, с наркотиками и поселилась в общине, где-то в Хельсингланде — я был этому только рад. А потом я получил от нее письмо, в котором она писала, что с ней случилось чудо, что она излечилась и чувствует себя хорошо, что за пять месяцев она не сделала ни одной затяжки. В своем письме она описала и ферму, на которой жила, и людей, что жили с ней рядом. О некоторых из них я слышал и раньше, все они, похоже, были из одного теста. Белые вороны. Я так и видел их перед собой — все как на подбор тролли: бороды, ленточки на лбу, пончо, чудные шляпы. Можно было предположить, что на повседневную рутину они смотрят с безразличием или презирают ее, подобно богеме, что сами они выше суеты, что им и дела нет до мелких неурядиц. Ничего подобного. Они были не только грязны, но и мелочны — что попало не ели, отлично знали что почем, какое пособие положено им по болезни и сколько денег можно обналичить за раз. По сравнению с их занудным существованием, моя собственная жизнь казалась иррациональным хаосом. У меня не было ни малейшего желания встречаться с ней в такой компании. Я сел писать письмо, чтобы как можно мягче сообщить ей об этом.

И тут ко мне в дверь позвонили. Я отозвался из-за огромного шкафа красного дерева, которым был забаррикадирован вход, но ответа не получил. Тогда, пересилив свой страх, я немного отодвинул шкаф и увидел через стекло входной двери, что на лестничной площадке стоит женщина. Я догадался, кто это. В течение нескольких секунд я колебался перед выбором, а поскольку исход тех событий вам уже известен, могу только добавить, что прошло немало времени, как минимум, несколько дней, прежде чем я окончательно убедился в том, что принял правильное решение, впустив женщину в свой дом. Гораздо позже, однако, мне было трудно сознаться в этих сомнениях — они стали казаться мне непостижимыми.

Некоторое время мы с Мод стояли и молча смотрели друг на друга, она знала обо мне, я знал о ней, но источником наших знаний друг о друге был один человек — Генри Морган, ее любовник, источник ненадежный, человек, который не особенно церемонился с фактами, сообщая каждому из нас только то, что было выгодно ему самому. Можно было бы назвать его лжецом, мифотворцем или, если угодно, даже аферистом. Мы должны были, прежде всего, забыть все то, что он успел нам поведать, — это было важно для нас обоих и мы оба прекрасно это понимали. Предоставленные друг другу, мы могли наконец сравнить желаемое с действительным. Она меня никогда не видела, я видел ее лишь однажды, на расстоянии, — это было вечером в гольф-клубе, куда она заглянула в сопровождении Вильгельма Стернера. Рядом с ним она казалась гораздо старше. Сейчас ей на вид было около тридцати, может, чуть меньше. Прямые плечи, длинная шея, каштановые волосы, римский нос. На ней был черный льняной костюм с двумя вишнями на лацкане пиджака. От нее пахло пачулями, а может, чем-то еще более изысканным и утонченным.

Противостоять всему этому было, разумеется, невозможно, но я сразу же постарался вести себя с ней как можно сдержанней, ибо знал, что она связана с людьми, которых попросту можно назвать «дурными»; среди них она чувствовала себя как рыба в воде, и у меня были все основания полагать, что ко мне ее подослали в качестве приманки, как необыкновенно привлекательного доносчика.

И все же я впустил ее — после раздумий, которые с моей стороны, возможно, были просто притворством. Она обошла квартиру, пытаясь сопоставить свои ожидания с тем, что увидела. Она никогда не бывала здесь раньше, хотя мужчина, который здесь жил, многие годы был ее любовником. По ее сдержанной мимике, по движению бровей я понял, что она удивлена.

— Все совсем не так, как он говорил, — наконец, сказала она.

— А что он говорил? — спросил я.

— Что тут убого. Очень убого.

— Ты удивлена?

Она в первый раз по-настоящему улыбнулась мне. Это был ее ответ.

— Здесь не убого, — произнесла она. — Здесь как-то… зловеще.

— Зловеще?

Она посмотрела на меня так, словно я был тому виной. Потом без спросу открыла шторы, и в комнату хлынул до боли ослепительный свет. Когда глаза мои привыкли к яркому освещению, мне стало еще больнее при виде грязи, скопившейся в квартире, пыли, мусора — всего того, что коллекционирует сидящий взаперти, изолированный от мира параноик, — чтобы не дай бог никто не обнаружил в мусоре следов его существования. Хотя сначала я не убирал просто потому, что думал: как только работа будет закончена, в прихожей появится Генри и скажет: «Я как раз собирался навести здесь порядок…», или соврет еще что-нибудь вроде этого.

А потом мне уже было не до этого — я пытался навести порядок хотя бы у себя в голове. Мимо меня прошла весна. Я писал, с утра до ночи, в течение многих недель, и накропал больше пятисот страниц, которые сейчас лежали на письменном столе в библиотеке.

— Новая книга? — спросила она, взглянув на кипу бумаг.

— Не знаю, — ответил я. — Work in progress.[6]

Я не знал, что сказать. Она тоже была персонажем этой книги, которая должна была объяснить, по крайней мере мне самому, что же все-таки произошло — с пропавшим без вести, с той страной, которая позволила ему пропасть.

Не спросив разрешения, она начала листать бумаги — с притворной рассеянностью, с напускным безразличием. Она выхватывала отдельные слова тут и там, немного прищуривалась, чтобы лучше видеть.

— Ты тоже здесь есть, — сказал я, возможно, чтобы позлить ее.

Она снова улыбнулась, быть может, немного натянуто. Попросила сигарету, и я дал ей одну из моих последних. Я предложил ей выпить, но она отказалась, и я налил себе. Джин с лаймом.

Тут она заплакала. Я все еще заставлял себя думать о ней плохо. Можно сказать, что мы какое-то время бились на совершенно противоположных фронтах. Она пыталась приободриться, высушить слезы и поправить макияж, а я изо всех сил старался выглядеть враждебно. Никто из нас со своей задачей особо не справился. Она была так же печальна, а мне вскоре пришлось капитулировать — так долго изображать враждебность я не мог. Не только потому, что мне это претило, но и потому, что по отношению к ней это было несправедливо. Я уже решил про себя, что описал эту женщину недостаточно хорошо, что это можно было сделать лучше. Она была этого достойна. Даже если нет, я бы все равно рискнул, предпочитая заблуждение разочарованию.

Итак, прошел всего час, может быть, чуть больше, а она уже растянулась на моей постели, как у себя дома, позволяя мне любоваться собой.

— Это что, тоже последствия производственной травмы? — сказала она наконец.

— Что? — не понял я.

— Вот это молчание, пристальный взгляд.

— Возможно.

Я попытался улыбнуться, но я давно не смеялся и не улыбался. Сработали не те мышцы, мое лицо исказилось.