всегда отстраненном сыне? Неужели он и впрямь так возлюбил отца, что готов наказывать неверных сам?..

У мнительного Элохима, трепещущего в страхе перед сыном, почему-то не возникло подозрений в нем. Бог уверовал в то, что завоевал преданность Иммануила, и благословил его сопровождать патрули. С одним условием: неизменно возвращаться с ними.

Душа была готова вознестись в несуществующий рай, и Иммануил с трудом удержал лицо, памятуя о статуях.

Это был только первый шаг.

Второй — шаг за пределы дворца. Ворота были наконец открыты, но Иммануил, захлестнутый торжеством представшего перед ним мира, не решался через них пройти, пока его не подтолкнула стража.

Ему показали все дороги, которыми ходил патруль, и все посты, научили распознавать и запутывать следы, но на неверных они натыкались редко, а их убежище никто не мог найти, и не сознавались пленные.

Иммануил бы смог, если бы прислушался к миру, и если б смог — увел бы отцовских людей далеко. Мир звал его к своим скрытым тропам, зов его нарастал, но Иммануил, захлебнувшийся пьянящей свободой, был глух и ослеплен.

И тогда тропы сами им завладели. Они разлучили хозяина со стражниками, кидаясь им под ноги камнями и закрывая обзор ветвями, и привели его к своему тайнику. Тишина властвовала в этом месте, в нем замолкал и мир, покорно льнущий к принцу, и он наконец прозрел.

В глубине извечного леса пряталась брешь в пространстве, не распознаваемая глазами. Проход между живых и мертвых мирами. Тот, через который когда-то прошел отец. И тщательно им замалчиваемый.

Мало кто ведал об этом месте, и никто его не стерег — о нем знали лишь верные соратники бога и те, кто случайно набрел. Все слуги попадали на небо при помощи приспособлений, создающих временную брешь между мирами, но то, что существовали бреши вечные, всевышнему неподвластные, не должно было предаваться огласке, чтобы в могуществе бога не возникало сомнений. Небеса, являя принцу свою слабость, затаились, но их слабость была Иммануилу величайшей силой. Не только этот — он почувствовал все проходы; веяние жизни, что просачивалось через них, перебивало могильный дух мороза. Из них веяло теплом, которого недоставало Аду; холоднее было там всегда из-за отдаленности от брешей, потому и выбрали то место, чтобы терзать грешников.

Но проникающие на небеса крупицы жара не позволяли в полной мере осознать его природу. Хотелось окунуться, искупаться в нем, и жизнь распробовать на вкус. Вдохнуть ее и прикоснуться.

Но родной мир отчаянно за него цеплялся, моля не покидать себя, — не для того открыл я тайны, чтобы ты меня бросал! — и Иммануил не поддавался тепла зову. Если и случится так, что к жизни он прильнет, то будет это для того, чтобы вернуться к смерти и превратить ее в пристанище всех душ блаженное. Искоренить всеобщий страх перед Адом вместе с Чистилищем и Раем и избавить всех от гнета бога-самозванца.

Небеса утихли, унимая и ту бурю, что подняли внутри Иммануила, и все тропы стали ему видны даже в кромешной тьме сомкнутых век. Каждая душа, бродящая по этим тропам, и каждая малейшая брешь в пространстве — кого угодно он мог найти и попасть куда угодно.

Если бы его оставили в покое. Несмотря на все преграды, стража нашла заплутавшего в лесах господина, и отец усилил за ним надзор — благо, не запер снова. Не разлучайся со стражей, сын, а то навеки расстанешься со мной.

И почему бы папеньке не бросить его в лесах и не избавиться тем самым от угрозы? Неужели привязался? Или понимал, что освободившийся Иммануил был бы опаснее в сто крат?

Вскоре он приноровился ускользать не от патруля, а прямо из дворца, когда все считали, что принц отдыхал у себя в покоях. Ускользал он не один, а с заключенными Минкара, выкрав ключ у стражи. И все гадали — как сбегают пленные? Кто им помогает? Ах, как расстраивается принц! Не медлить с поиском предателя!..

Он смеялся со стылыми губами. Смеялся, принимая огорченный вид. Каким могуществом обладает фальшь! Спасибо учителям и статуям.

Пленных — и трясущихся в страхе, и готовых падать ниц, — он лечил и вел безопасными дорогами прямо до границ убежища, которое тоже ему открылось. А однажды в него проник.

Души, гревшиеся у бездымного костра, засуетились. Кто-то принял его за врага, а кто-то, кого он так же когда-то вывел, его узнали и встретили улыбкой, и один Минкар не был удивлен.

— Я ждал тебя. Мне казалось, что ты побоялся к нам переходить, но ты решил оказывать нам помощь изнутри. Я благодарен тебе за всех освобожденных. Теперь я тебе должен.

— Благодарить будешь меня тогда, когда избавимся от бога, — хмыкнул, приблизившись к костру, Иммануил. — Я покажу тебе, где ходят патрули и расположены посты, чтобы больше вы не попадались им. Когда-нибудь я покину Рай и буду бродить с вами, но перед этим нам нужно разработать план.

— Ух ты, и сразу к делу! — Минкар присвистнул со смешком. — А ты уверен, что хочешь покидать дворец? Папочка не разозлится?

— Вариантов у него немного. Так ты все знал?

— Твое имя на слуху у всех.

— Значит, возьму другое. Но не сейчас. Я хочу низвергнуть бога.

— И занять по праву тебе принадлежащий трон?

— Почему по праву?

— Небеса тебя признали.

— Никаких богов и королей, и никакого божьего престола. Я верну сюда тепло.

V. Лед

Хоть дворец и назывался Раем, от обители безгрешных он был далеко, и поезда ходили мимо него. И светлым душам, достигшим высшего блаженства, не случалось узреть бога; он отдалился от них сам, потому что не был воплощением любви и света, как в это верили они — и как когда-то верил он.

Когда-то он верил в бога. Верил, что вознесется в Рай. Молился создателю и уповал. Пока не попал на небо.

А потом стал тем, в кого верили, чтобы больше ничья вера не была пуста.

* * *

Иммануил мог расстраивать планы бога, мог ворошить его гнездо и вытаскивать скелеты из шкафов, но не убить его. Потому что мир шепнул ему на ухо: смертный на небесах бессмертен, а смертен тот, кто уже мертв, как бы ни звучало это дико.

И подобраться к Элохиму так, чтобы взять его в заложники, не выходило тоже. Да и как тащить его к бреши в одиночку, чтобы лишить его жизни на земле, когда стражи и патрулей полно, а от леса никуда не деться?..