в роли проводника надолго; кто-то сразу увольнялся и считал случившееся кошмарным сном — память играла с ними злые шутки, — а кто-то становился надзирателем, стражником или простым рабочим. Кем угодно, но не тем.

А в канцелярии давались диву — что-то зачастил к нам простой народ. Не проделки ль это чьи-то?

У Иммануила опускались руки.

— Не понимаю, к чему все усложнять? — вздыхал Минкар, выслушивая очередные жалобы. — Зачем тебе бежать на землю и пользоваться услугами проводника? Ты и тут можешь затеряться, а потом провести нас к богу. Да веди хоть сейчас.

— Если бы так было можно, — хмыкал Иммануил удрученно, — я бы и сам сейчас здесь не сидел. Но не все так просто. Надо запутать след, замылить взгляды и запудрить головы, и прежде всего — отцу. Бороться с его оравой можно только исподтишка. Вас всех мне не провести до его покоев незаметно, отряд через стражу не прорвется, а в одиночку идти на Элохима бесполезно. Но сложная игра дала бы больший простор для маневров, да и во дворце осталось бы меньше стражи, исчезни надолго я куда-то.

— И больше бы стражи стало в лесах, — фыркнул Минкар.

— Тоже верно. Но не в этих частях. Если бы, скажем, я пропал в отдаленной глуши, о которой и бог не ведал…

— Тогда тем более не надо сидеть на земле.

— В той отдаленной глуши есть бреши. А возвращаться тем же путем будет нелегко, если за мной организуют погоню.

— Ты бы и в этом случае нашел выход. Признайся уже хотя бы себе, что тебе просто захотелось пожить на земле.

Иммануил не признавался. Это был план, а не случайная прихоть, и непонимание Минкара его задевало.

— Впрочем, здесь или на земле — не настолько и важно, — хлопнул друг его по плечу, а он отстранился, подсев ближе к костру. — Мы выполним все, что скажешь.

Иммануил и не понял, как пришло все к тому, что его назначили лидером. Как доверились ему, зная о том, что он был врага их сыном. Сможет ли он сам кому-то так же довериться? Довериться проводнику? Если, конечно, его найдет.

Прогулки по живому миру лишились конкретной цели. Не вглядываясь в каждого прохожего и не тревожась за судьбы тех, кого он отправил на небо, Иммануил открывал новые грани мира, свободного от суеты. Люди его не замечали, если он не замечал их, а духи, чувствуя в нем своего, обступали со всех сторон. Каково там, на небе? Как ты оказался здесь?

Ему не хотелось врать, но и раскрываться не хотелось. Он не мог помочь и облегчить мертвым муки — лишь надеяться, что они удостоятся места в Раю, отдаленном от бога. Или дождутся, когда сын свергнет его.

— Меня на небесах не было никогда. Я так и не попал туда.

Он выставлял себя неупокоенным духом, о которых как-то читал в архивах — духом, не смогшим упокоиться в загробном мире. И ему сочувствовали. Его жалели, ведь небо считалось высшим благом во все времена, словно не было Ада и Суда божьего.

И жалеть было нужно их. И ему за них было больно.

По пути Иммануилу все равно попадались люди, которых он манил к небесам, но он не искал их специально. И знакомые лица ему встречались, но никто его не узнавал. И в мыслях не допускали слуги божьи, что сын его покидал небеса.

Мир продолжал ему открываться. Его богатая история, его чудеса, разнообразные формы жизни, — Иммануил все это жадно впитывал, без особой, впрочем, спешки; впереди у него была вечность.

Но у миров такой роскоши не было.

И так бы и тянулась агония веков, если бы ему не встретилась Хлоя.

Минкар был прав, и миры ему вторили. Это был план, а не случайная прихоть, но Иммануилу все равно хотелось жить по-людски.

VIII. Хлоя

Родной мир стонал. Его глас утихал — и оттого становился четче. Все меньше он давал подсказок, все меньше прокладывал дорог и открывался взору. Все его силы уходили на то, чтобы справляться с живым духом — а живых прибывало все больше, и некоторых приводил сам Иммануил, не думавший о том, каково будет миру.

Однажды я совсем замолкну, и тебе придется справляться без меня. Растворятся тропы. У тебя останутся лишь память о них и дар.

— А очнешься ли ты снова?

Это зависит от тебя.

* * *

— Как же зовут тебя, не нашедший покоя дух? — спрашивали иногда Иммануила.

Он отмахивался, ссылался на дела — хотя какие дела у призрака! — и избегал ответа. Выдумав о себе легенду, он не ожидал, что она вызовет столько интереса; наоборот, ею он пытался развеять любой интерес. А на деле — распалил больше любопытства.

Именоваться сыном бога он не имел права, потому что бога как такового не было, и поэтому Иммануил обычно отвечал:

— Мое имя тебе ничего не даст.

Выдумка, разросшаяся до таких масштабов, нуждалась в собственной личине, но нарекать ее Иммануил не торопился. Дальше ушей блуждавших духов ее имя вряд ли уйдет, и не принесет оно пользы. Ведь проводника, для которого оно предназначалось, он так и не нашел.

Поиски результатов не давали, а мир все утихал — время поджимало. Памятуя о ворчании Минкара, Иммануил решился проложить иной, более короткий путь. Для подстраховки. Но путь, как повелось, предстал перед ним сам. И — вот уж забавно! — с подачи самого отца, увлеченно рывшего себе могилу. Неужели маятник остановился, не дождавшись часа похорон?

— Пришло время, сын, — молвил Элохим, оглушенный верной службой принца, — узнать тебе о том, о чем знают единицы.

И он явил ему подземелья дворца, но не те, в которых держали пленников; королю предназначались эти. Их существование было посвящено не каре провинившихся, как на той стороне дворца, а спасению жалкой — и на небесах бессмертной — шкуры отца.

Подземные туннели вели за пределы его жилья. Они тянулись, обрывались и переплетались, рисуя узор сети паука, знавшего все дороги и все тупики, где застревали мухи. Иммануил содрогнулся, на миг той мухой ощутив себя, когда пауком должен был стать сам. И поработить возомнившую себя владыкой муху.

Элохим, трясущийся за свою душонку, предусмотрел все, кроме неверности сына. Продумал даже побег, если его настигнут в покоях, и это притом, что он, живой, был неуязвим в мире мертвых.

В доверии отца Иммануилу чудился подвох. Элохима понять было можно: на земле он превращался в обычного смертного, и избегать