Олег не успел ни поблагодарить, ни отказаться, потому что один из оперативников, закончив дела в доме, переместился теперь на веранду. А ее от комнат отделяла крохотная прихожая, обычный закуток, который делают, чтоб сохранить зимой тепло в доме – метр на полметра, даже и не помещение. Но сбоку, на стене, было несколько полок, на которых стояли цветочные горшки – один в другом, какие-то бутылки и пузырьки, баночки, щетки и прочая мелочь. В одном из обливных горшков торчал высохший стебель неизвестного растения. Вот походя оперативник дернул за этот стебель, и тот легко вылез из цветочного горшка – вместе с комком ссохшейся в камень земли. Так же мимоходом опер достал горшок с полки и заглянул в него…

– Эва! – чуть погодя воскликнул он и ошарашенно посмотрел на обернувшегося к нему Олега. – Олег Николаич, ну-ка гляньте сюда!

– Это у них перчик был. Домашний. Ох и злющий! – тут же объяснила всезнающая соседка. – Не уберегли. А я себе, помню, стручок срезала, да семечки посадила. Так теперь у всех соседей есть, а у них, у хозяев, одна хворостина, на память. – И она укоризненно покачала головой, осуждая такую бесхозяйственность.

– Так, – сказал Олег, взглянув на дно горшка. – Ставь сюда и быстро зови эксперта-криминалиста. – И сам же крикнул: – Илья Захарыч, пожалуйте к нам! Клавдия Михайловна, – обернулся он к соседке, – кто у вас тут поблизости не болтун? Ну чтоб помолчал о том, что увидит, а?

– Так… – растерялась она, – моего можно кликнуть.

– Ну кликните, а сами-то не уходите. Вы нам понадобитесь как свидетельница. Как понятая, ясно?

– Господи! А чего случилось-то? – перепугалась она.

– Ничего, – отрезал Олег. – Увидите и распишитесь, что видели. А потом забудете. Так надо.

Пришедший эксперт немедленно надел резиновые перчатки, извлек со дна горшка плотную трубочку, перетянутую резинкой, и начал ее медленно разворачивать на глазах у оперативников и понятых. Это были деньги. Обыкновенные стодолларовые американские купюры. Правда, их подлинность должна была еще доказать экспертиза. Но сейчас все было разложено на разостланной на деревянном столе газете и сфотографировано. Сумма оказалась невеликой. Всего-то пять тысяч. Такие суммы, да и побольше, братва в задних карманах спортивных штанов таскает – не для дела, а ради развлечения. Больше разговору, чем дела. Другой вопрос: как здесь эти чертовы баксы могли оказаться? Зачем их было держать в горшке с засохшим перцем?

Клавдия Михайловна, как и ее полуглухой супруг, вряд ли догадывались о стоимости этих денег. Хотя нынче телевизор все смотрят, видели, поди. Но никакого особого удивления не выказали – разве что почему в цветочном горшке.

Купюры были не новыми, походили по рукам, значит, и отпечатков пальцев на них в избытке. Но это тоже дело экспертизы. Хуже, если на них окажутся пальчики Вадима или его супруги. А это уже в Москве станет ясно.

– Прямо Тиль Уленшпигель какой-то… – пробормотал Олег.

– Чего говорите? – спросил обнаруживший купюры оперативник.

– Это, говорю, в «Тиле Уленшпигеле» золотые флорины в цветочном горшке хранили.

– А-а, – кажется, ничего не понял оперативник. Но утвердительно кивнул. И добавил: – Это верно.

– Ну что, заканчиваем, – вздохнул Олег. – Давайте протокол, подписываем и – поехали. Уже и так припозднились. А девочке давно спать пора… Ребенок-то не виноват.

Еще раз уточнив, когда здесь были неизвестные гости, Олег вычислил, что дело происходило скорее всего в понедельник, когда Вадим уже собирался отбыть в Киров. Но не отбыл. А время его смерти теперь уточняет судебно-медицинская экспертиза.

К сожалению, ничего не получилось и с описанием гостей. Молодые, вежливые – вот и все. Никаких существенных деталей не смогла больше добавить к своей первоначальной характеристике Клавдия Михайловна, которая одна и видела-то их. Портреты не составишь.

И майор ФСБ Олег Николаевич Машков, еще раз предупредив пожилую пару о необходимости хранить полное молчание и о приезде сюда коллег Вадима Рогожина, и о неожиданной находке в цветочном горшке, дал команду трогаться в Москву.

Уже в дороге он подумал, что хитрый лис, его начальник, кажется, все-таки обнаружил кончик ниточки, за которую придется очень осторожно и аккуратно тянуть, и тогда, возможно, клубок начнет понемногу раскручиваться. А куда он покатится, одному Богу известно…

Первыми, кого увидел Евгений Осетров, выйдя на площадь из здания аэропорта в Домодедове, были девочки в аккуратных белых передничках, с разноцветными бантами в косичках и с букетами гладиолусов в руках. Дружной стайкой, с подпрыгивающими за их спинами яркими ранцами, они перебегали площадь.

«Так ведь сегодня же первое сентября! – запоздало обрадовался Осетров, с улыбкой наблюдая за юными школьницами, начинавшими свою уже взрослую – увы! – трудовую биографию. – Господи, и куда наша жизнь так бежит-торопится?…» И еще он подумал, что, если бы не изображал из себя шибко разборчивую барышню – в смысле жениха, разумеется, возможно, одна вот из таких же соплюшек-щебетуний могла бы оказаться и его дочкой. Однако… что-то все получалось не так. Возраст уже к сорока подбирается, похоже, и мать стала терять всякую надежду увидеть когда-нибудь внучку. Именно внучку, и никого другого. Но матери исполнилось шестьдесят, а она все никак не может стать бабушкой. Оттого и вздохи тяжкие, и взгляды-упреки, и даже старость ранняя. Будто он один в этом виноват…

Прав – виноват… Надоело уже размышлять на эту тему, тем более оправдываться. Ну не складывается, так кто ж, действительно, в том виноват?

Мать вторично вышла замуж, когда Жене исполнилось полтора года. Отчим, которого он знал исключительно как родного отца, ибо имени настоящего мать никогда не называла и, более того, требовала и от подрастающего Жени, чтоб он не смел даже вопросов задавать по этому поводу, вкладывал в своего сына – иначе он и не говорил – всю душу. А ведь был он очень занятым человеком – крупным геологом, половину своей жизни проведшим в дальних экспедициях, а другую – за рабочим столом в Институте геологии, петрографии и прочих подземных наук, где с успехом сочетал научную деятельность с преподавательской. Правда, лекции он читал в Московском геологоразведочном институте, когда Женя еще и на свет не появился, а к концу жизни считался признанным ученым и мечтал, что парень пойдет по его стопам. Однако Женя перенял от Сергея Сергеевича лишь одну любовь – к диковинным минералам, распиленным на причудливые агатовые пластины вулканическим бомбам и, разумеется, фантастическим по красоте друзам аметиста и горного хрусталя, коими были заполнены не только полки служебного кабинета членкора Академии наук, но и все комнаты в квартире. На остальное Женина любовь не распространялась. Больше того, после школы и армии Женя без особых размышлений, да, кстати, и усилий, поступил в Высшую школу КГБ. Какие тут гены сыграли роль – и сыграли ли вообще, – он, естественно, не догадывался, а мать молчала. Ничего не сказал ему и отец – Сергей Сергеевич Осетров, чью фамилию и отчество Женя носил с детства.