Максимальный заработок рядового полицейского в городе, где находился восемьдесят седьмой участок, составляет 5015 долларов в год. Не бог весть какие деньги. Кроме того, полицейский ежегодно получает 125 долларов на форму. Но н это не так уж много.

А если учесть все вычеты, которые производятся два рп да в месяц в получку, так остается и того меньше. Четыре доллара автоматически отчисляются на случай госпитализации, еще полтора доллара идут в счет платы за спальное место в участке. Из этих денег выплачивают пособие полицейским вдовам, которые присматривают за десятком коек — ими пользуются в экстренных случаях, когда-'одновременно работают две смены, а иной раз кое-кто не прочь итдремнуть и в обычное время. Еще одну брешь в зарплате проделывает федеральный подоходный налог. Не остается к стороне и Добровольная ассоциация полицейских, нечто ироде профсоюза для блюстителей порядка. Большинство полицейских, как правило, подписываются- на свой печатный орган «Хайт-стрит джорнал», значит, опять плати. Если тебя наградили, будь добр выделить сумму в пользу полицейского Почетного Легиона. Если ты человек верующий, изволь жертвовать бесчисленным обществам и благотворительным организациям, которые ежегодно наносят визиты в участок. В результате такого дележа слуге закона остается чистым! 260 долларов в месяц.

Тут уж как ни крути, а больше шестидесяти пяти монет в неделю не выходит.

И если некоторые полицейские берут взятки, — а некоторые берут, — это. возможно, потому, что они немного голодны.

Полиция — маленькая армия, тут, как и у военных, принято выполнять приказ, пусть даже на первый взгляд нелепый. Когда утром 24 июля патрульные машины и постовые восемьдесят седьмого участка получили приказ, он им показался странноватым. Одни пожали плечами. Другие выругались. Третьи просто кивнули. Но все подчинились.

Приказано было разыскать мальчика лет десяти, светловолосого, в джинсах и футболке в красную полоску.

Проще, кажется, не бывает.

В 9.15 из лаборатории прислали фотокопию письма. Бирнс созвал у себя в кабинете совещание. Он положил письмо на середину стола и вместе с тремя другими детективами принялся внимательно изучать его.

— Что вы об этом думаете, Стив? — начал Бирнс.

Он спросил первым Стива Кареллу по многим причинам. Прежде всего потому, что считал Кареллу лучшим в своем отделе. Безусловно, Хейвз тоже начинает показывать себя, хотя после перевода с другого участка у него поначалу что-то не ладилось. Но все равно Хейвзу, считал Бирнс, еще далеко до Кареллы. Во-первых, независимо от того, что Карелла хорошо знал свое дело и слыл грозой правонарушителей, Бирнс питал к нему личную симпатию. Он всегда помнил, что Карелла рисковал жизнью и даже едва не погиб, разбирая дело, в котором был замешан его, Бирнса, сын. И теперь для него Карелла стал почти вторым сыном. А потому, подобно всякому отцу, ведущему с сыном одно дело, ему прежде всего захотелось услышать мнение Кареллы.

— У меня своя теория насчет людей, которые пишут такие письма, — сказал Карелла. Он взял письмо и посмотрел его на свет. Это был высокий, обманчиво хрупкий мужчина, во внешности которого не было и намека на мощь, но чувствовалась сила. Слегка раскосые глаза и чисто выбритые щеки подчеркивали широту скул и придавали лицу что-то восточное.

— Выкладывайте, Стив, — сказал Бирнс.

Карелла постучал пальцем по фотокопии.

— Прежде всего я задаюсь вопросом: зачем? Если ваш шутник замышляет убийство, он не может не знать, что за это положено по закону. Чтобы избежать кары, убивать надо тихо и незаметно — это ясно. Но нет. Он посылает нам письмо. Зачем он посылает нам письмо?

— Ему так интересней, — сказал Хейвз, который внимательно слушал Кареллу. — Перед ним встает двойная задача: расправиться с жертвой и остаться безнаказанным, несмотря на поднятую им самим тревогу.

— Это один вариант, — продолжал Карелла, а Бирнс с удовольствием наблюдал, как два детектива удачно дополняют друг друга. — Но есть и другой. Он хочет, чтобы его поймали.

— Как тот мальчишка Хейренс несколько лет назад в Чикаго? — спросил Хейвз.

— Точно. Помада на зеркале. Поймайте меня, прежде чем я снова убью. — Карелла опять постучал пальцем по письму. — Возможно, он тоже хочет, чтобы его поймали. Возможно, он боится этого убийства как огня и хочет, чтобы мы поймали его, прежде чем ему придется убить. А вы как думаете, Пит?

Бирнс пожал плечами.

— Это все домыслы. Так или иначе, мы все равно должны его поймать.

— Знаю, знаю, — сказал Карелла. — Но если он хочет быть пойманным, то это письмо приобретает особый смысл. Вы понимаете?

— Нет.

Детектив Мейер кивнул.

— Я понимаю тебя, Стив. Он не просто предупреждает пас. Он дает нам зацепку.

— Вот именно, — подтвердил Карелла. — Если он хочет, чтобы мы остановили, поймали его, письмо должно нам в этом помочь. Оно указывает нам, кого должны убить и где.

Он положил письмо на стол.

К столу подошел детектив Мейер и углубился в письмо. Он обладал редким терпением и потому рассматривал письмо долго и очень тщательно. Надо сказать, что его отец обожал всякие шутки и розыгрыши. И вот он, Мейер-старший (звали его Макс), с удивлением узнает, что его жена ждет ребенка, хотя в ее возрасте об этом давно пора забыть. Когда новорожденный появился на свет, Макс сыграл с человечеством, а заодно и со своим сыном, невинную шутку. Он нарек младенца Мейером, что в сочетании с фамилией Мейер давало полное имя Мейер Мейер. Шутка, несомненно, относилась к числу шедевров. Так считали все, за исключением, возможно, самого Мейера Мейера. Мальчик рос в религиозной еврейской семье, в районе, где почти не было его соплеменников. У детей принято выбирать козла отпущения и вымещать на нем ребячью злобу, а где еще найдешь такого, чтобы его имя позволило сложить замечательную песенку:

Сожжем Мейера Мейера —

Спалим жида и фраера.

Справедливости ради надо сказать, что свою угрозу они в исполнение не привели. Тем не менее, в свое время бедняге перепало немало тумаков, и столкновение с такой вопиющей несправедливостью породило в нем необычайное терпение по отношению к окружающим.

Терпение — довольно обременительная добродетель. Возможно, на теле Мейера Мейера не осталось следов увечий и шрамов. Возможно. Но волос на голове у него тоже не осталось. Лысый мужчина, конечно, не редкость. Но Мейеру Мейеру было всего тридцать семь лет.

Терпеливо, внимательно он рассматривал сейчас письмо.

— Не так уж много в нем сказано, Стив, — проговорил он.

— Прочтите вслух, — попросил Бирнс.

«Сегодня в восемь вечера я убью Леди. Ваши действия?»

— По крайней мере, здесь говорится — кого, — сказал Карелла.

— Кого? — спросил Бирнс.

— Леди.

— И что