Но тут я подошла к комнате, где сидела наша команда. Из-за полузакрытой двери до меня донеслись обрывки диалога. Я сразу узнала голоса. Резковатый, будто со скрипом, принадлежал нашему главному редактору — Виктору Петровичу. Ему возражал низкий, грудной и весьма сексапильный. Его обладательницей была Аллочка Преображенская, лицо нашего канала и любовница шефа.

— Это просто дикость какая-то! Неслыханно! Уволить талантливую журналистку, даже не разобравшись в ситуации! — гремел Виктор Петрович.

— Да где вы видели этот талант? — томно промурлыкала Преображенская. — Я, например, рада, что она уйдет! Мы, в конце концов, не можем себе позволить работать с непрофессионалами.

— Да бросьте, Аллочка! Вы всегда были к ней несправедливы. Лера — профи с большой буквы! Я не понимаю мотивацию шефа. Но попомните мои слова: он горько пожалеет о своем решении. Такими кадрами не разбрасываются!

— Виктор Петрович, на вашем месте я бы не вмешивалась. У вас у самого рыльце в пушку, вы же пропустили этот злосчастный материал.

Преображенская помолчала, а потом елейно-противным голоском добавила:

— И вообще, скажу вам по секрету, ее увольнение было только вопросом времени.

Это была последняя капля, прорвавшая плотину моей сдержанности. Даром, что ли, я львица по гороскопу. Я уже не могла больше все это терпеть. Мне хотелось рывком открыть дверь и отпустить на волю чувства… Выдать Преображенской по полной программе. Сказать все, что на самом деле о ней думаю, напомнить, каким именно образом она получила свое место в нашей команде. Я уже приготовилась к «прыжку», чтобы вцепиться во врага, но… Тут я словно услышала голос отца: «Никогда не отвечай хамством на хамство. Учись сдерживаться! Ты же королева зверей, не тушканчик!» И мне стало стыдно, что я хотела опуститься до уровня базарной разборки…

Я остановилась, мысленно сосчитала до десяти и, только после того как успокоилась, открыла дверь и зашла в комнату.

— Добрый день, — сказала я, одарив присутствующих улыбкой «на миллион долларов».

Преображенская ответила пренебрежительным кивком, а Петрович сразу же подошел ко мне.

— Лера…

— Давайте без соболезнований. Никто не умер. Я просто хочу собрать вещи.

Преображенская картинно встала и, окинув меня взглядом с головы до ног, сладко промурлыкала:

— Всего наилучшего, Лерочка.

— И тебе того же, Аллочка, — ответила я, продолжая улыбаться. До боли в лицевых мышцах. Улыбка, казалось, приклеилась к лицу намертво, ощущение омерзительное.

Преображенская томно выплыла за дверь, Петрович стоял и смотрел на меня. А я… Я, наконец убрав с лица фальшивую улыбку, подошла к своему столу. Не спеша взяла несколько фотографий, имевших ценность исключительно для меня, и убрала их в сумку. Потом нежно погладила Васю по корпусу, вот, пожалуй, и все. Больше мне здесь делать нечего…

Тут наконец обрел дар речи Виктор Петрович.

— Лера! Я уверен, скоро все разрулится. Это недоразумение. Рано или поздно…

— Поздно, Виктор Петрович. Уже поздно.

— Лера… Мне нужно обязательно поговорить с вами.

Он подошел ко мне и доверчиво, как-то даже по-детски заглянул в глаза. И столько в этих глазах было теплоты и понимания, что меня стало понемногу отпускать.

— Виктор Петрович, мы обо всем поговорим. Но не сейчас. Ладно?

— Конечно. Вы позволите вас проводить? Он взял меня за руку и очень по-доброму улыбнулся:

— Пойдем?

Я едва заметно улыбнулась ему в ответ, и мы вместе вышли в коридор, где все-таки простились. Ему было неловко, он мялся, стараясь сказать мне что-нибудь не совсем банальное, хотя отлично понимал, что сказать тут нечего. А мне… Мне тоже было неловко и хотелось поскорей избавить его от неприятных минут. Поэтому я тепло улыбнулась, чмокнула его в щеку и, помахав рукой, гордо удалилась.

Выйдя на улицу, я окунулась в теплый осенний день, явление редкостное для нашего питерского климата. Ласковый ветерок, резвясь и дурачась, решил растрепать мне волосы. Но сегодня все лишь раздражало меня. И этот ветер, и лица прохожих, и шум машин, пролетавших вдоль набережной, по которой я шла…

Я остановилась. У человека всегда есть как минимум два пути, по которым он может пойти. Нужно только выбрать. Так и я. Наша студия располагалась на набережной Фонтанки, а жила я на Пестеля. Поэтому я могла сесть на маршрутку, а могла идти пешком. Благо недолго, максимум минут двадцать. Но тут мимо меня прошла компания подростков, они чему-то весело смеялись. Смех показался настолько резким и оглушающим, что меня передернуло. Нет, маршрутка явно не для меня. Мне необходима максимальная доза одиночества, чтобы прийти в себя и разобраться в случившемся. И я поняла, куда мне нужно идти. В Михайловский сад. Там есть старый-престарый дуб, к которому мы приходили еще с отцом.

* * *

— Когда мне плохо, — сказал тогда отец, — или хорошо, я всегда прихожу к нему. Он меня заряжает. Дает силы и защищает.

Два месяца назад умерла мама. В тот день, впервые после ее похорон, мы пошли гулять в Михайловский сад. Отец стоял ко мне спиной, прижавшись к старому, могучему дубу.

— Подойди к нему, Белка.

Отец называл меня Белкой. Помните двух славных собачек, которые много лет назад полетели в космос? Белка и Стрелка. Он мне про них рассказывал. А еще из-за фамилии Стрелкина. Но нельзя же звать девочку Стрелкой, поэтому отец выбрал Белку. К тому же он говорил, что иногда я ему напоминаю веселого любопытного щенка, которого выпустили в жестокое мироздание, огромное, как космос, искать смысл жизнь. Я тогда не очень поняла, что такое мироздание и зачем мне нужно искать этот самый смысл, ведь в жизни есть гораздо более интересные вещи. Например, ходить с ним в тир, или смотреть, как он играет в бильярд. Отец улыбнулся мне и не стал ничего объяснять. Но прозвище это так и осталось, приросло ко мне. И, сколько я помню, отец и близкие друзья всегда называли меня именно так.

Я обожала своего отца. Он был высокий, немного вальяжный и безумно красивый мужчина. Когда он смотрел на меня ярко-зелеными глазами, в которых прыгали чертики, я верила, что никогда не сделаю ничего такого, что могло бы его разочаровать.

— Прижмись к этому дубу, — велел он мне. — Почувствуй его!

Я покорно подошла к дубу и прижалась к нему. И тотчас поняла, о чем говорил отец. По моему телу стало разливаться приятное тепло, словно старый дуб забрал в себя мою боль, оставшуюся во мне после ухода мамы, и стал вливать в маленький организм свою могучую силу.

— Ты просишь у него сил, когда придумываешь свои декорации? — спросила я, отчасти чтобы скрыть истинные чувства, одолевавшие меня.

Я так и не смогла понять, почему, ну почему именно моя мама должна была уйти?! Почему именно у меня теперь не будет никакой мамы — ни хорошей, ни плохой. Наверное, будут другие женщины, ведь вряд ли отец останется один, но все равно это будут заменители. Как заменитель сахара, который раньше пила мама. Это все будет фальшивкой. А настоящее умерло два месяца назад. Отец внимательно посмотрел и ничего не ответил. Наверное, он задумался о своей работе. Отец работал на «Ленфильме» художником-оформителем, он любил дело, которым занимался, и считался в киношной тусовке одним из лучших декораторов. Даже, наверное, не столько лучшим, сколько самым нестандартным, постоянно ищущим новые ходы, новые цветовые решения