И отправил меня в камеру... Кто-то из кадет видел, как меня повели в город—это подлило масла в огонь: «бенефис» первой сотни поддержали вторая и третья сотни...

Утром меня снова вызвали на допрос и уже в более вежливой форме потребовали выдать зачинщиков «бунта». Недолго думая, я начал перечислять фамилии подряд по списку, по которому каждое утро шла перекличка. Начальник полиции, явно не со­образив, удовлетворился десятью фамилиями и отправил меня обратно в камеру. Через два часа, примерно, отворилась дверь, и я, улыбаясь, встретил «зачинщиков», которые поняли мою уловку: вызывали по очереди — мы были молодыми, память была хорошая, список помнили твердо. Вечером всех нас вы­пустили. Победило товарищество!

Начальника полиции, потерпевшего фиаско (в списке была фамилия сына Донского атамана Богаевского!), перевели из Билечи в местечко Гацко, а вскоре прибывшая «авторитетная комис­сия» во главе с генералом, атаманом Войска Донского Африканом Богаевским освободила Бабкина от обязанностей директора. А первую сотню неизвестно почему назвали «Атаманской»! Не знал, не ведал я, что мое первое «сидение» — ПОЧИН!

С приходом нового директора многое изменилось. Если раньше с интересом слушали только преподавателя истории

Абрамцева, то теперь пальма первенства перешла к мудрому законоучителю епископу Вениамину (вновь принятому) — за­мечательному оратору, владевшему аудиторией (впоследствии митрополит экзарх Московской патриархии в США, а после Отечественной войны — митрополит Рижский).

Читал лекции подолгу гостивший в Билече митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), помышлявший о воссоеди­нении Православной и Англиканской церквей. Их проповеди, беседы, норой задушевные, порой жесткие, оставляли в душе глубокие следы...

В 1923 году, по распоряжению правительства, кадетские корпуса СХС (Донской в Билече, Крымский в Белой Церкви и Русский в Сараево), чтобы получить «Матуру» (аттестат зре­лости), должны были пройти дополнительный восьмой класс, после чего кадеты могли поступить в университеты без экзамена и получать пособие, а также в военные училища, с условием принятия подданства.

Увы! Зло неизменно сопутствует добру: среди белых эми­грантов начались раздоры; поводов было много: кто возглавит— Врангель или Деникин, великий князь Николай Николаевич или Кирилл Владимирович, Милюков или Керенский? У всех были свои сторонники. Немалую роль сыграли сепаратисты Украины. Это напоминало заразную болезнь. Ею «заболели» донские и кубанские кадеты: началось увлечение историей Горелова, ко­торый старался доказать, что казаки ничего общего с русскими не имеют, что версия о том, будто казачества образовались в основном из некогда беглых крестьян, неверна, о чем говорит само слово КАЗАК!

В пику им я организовал «Конвой Его Величества» из ино­городних и родовитых казаков. В результате мне пришлось перевестись и заканчивать последний восьмой класс в Крым­ском кадетском корпусе, занимавшем казармы в небольшом, утопающем в зелени и окруженном виноградниками городке Белая Церковь.

В этих казармах проходили курс юнкера Николаевского кавалерийского училища, когда король Александр еще верил в близкое падение большевистского режима.

В центре города, на главной улице, напоминавшей тенистую аллею, находился Донской Мариинский институт благородных девиц, возглавляемый вдовой генерала Духонина.

Директором кадетского корпуса был добродушный покла­дистый генерал Римский-Корсаков. У него были две дочери, и, видимо, потому он сквозь пальцы смотрел, когда кадеты опаздывали после воскресного отпуска... Не очень наказывала за это своих институток и Духонина.

Мне исполнилось 18 лет, когда я получил «Матуру» и посту­пил в Белградский университет. Поначалу я поселился в обще­житии со своими товарищами по Донскому кадетскому корпусу в конце Александровской улицы, учился с грехом пополам, сдавал зачеты и по мере сил помогал отчиму, который открыл на центральном рынке Белграда мясную лавку под вывеской «Сибирац». Таким образом, в отличие от многих русских студентов, я был довольно обеспеченным, мог ходить по театрам, барам, ресторанам, ухаживать за девушками. В Белградском театре довелось слушать Шаляпина, видеть Анну Павлову, Карсавину, а в ночных ресторанах «Казбек», «Мон Репо» — Вертинского, Морфесси, Лору Побединскую и других...

В Белграде свирепствовал туберкулез. Поэтому за плевок на улице взымали солидный штраф. Недоедание, плохая одежда, холодная зима, свирепая кошава унесли моего доброго товарища Дуракова-Александрова (по распоряжению Екатерины II всех Пугачевых переименовали в Дураковых). Атаман Войска Дон­ского Богаевский не решился перечеркнуть полностью приказ императрицы, и Сашка получил двойную фамилию.

Наряду с развлечениями я ходил слушать лекции приез­жих и местных светил нашей интеллигенции: Казерветтера, И.С. Шмелева, П.Б. Струве...

В то время все мы еще лелеяли мечту, подобно вылупив­шемуся из яйца птенцу, выкарабкаться на кромку гнезда и по­лететь, стать героем, прилететь на помощь возрождающейся России. Мы не знали, что идет истребление древних фамилий, а заодно и всех тех, кто может помешать «железным посохом» гнать стадо прочих российских «баранов»...

Каждый из нас представлял советского человека не пас­сивным и безразличным ко всему, кроме собственного благо­получия, рабом, а свободомыслящим, любящим родину чело­веком!

Мы думали, что строящим «социализм в одной стране» чужд коварный иудейский замысел интернационализма!

Отцы нам твердили: «С захватом власти большевиками воцарилась "диктатура пролетариата" — что может быть омерзительней этого? Владычество воров и бездельников, морально разложившихся пьяниц, циничных ненавистников России, отрешенных от патриархального уклада крестьян, не приобщенных к элементарной культуре?! Захватив власть, этот чуждый пришлый сброд наводнил карательные органы, внедрился в Советы и получил исключительное право грабить и убивать! ЧК, ГПУ возглавляли евреи, грузины, латыши, а па­лачами были уголовники, которых поощряли избивать и мучить "врагов народа" — чтобы потом получить пулю в затылок от послушного раба или кровожадного садиста. Все это разлагало и разнуздывало, вызывало вражду между классами и тем вело народ к пропасти!»

Но отцы наши ничего не делали, чтоб помочь России сбро­сить эту банду, в лучшем случае посылали своих сыновей и младших братьев совершать террористические акты... а тех уже поджидали гепеушники на так называемых «секретных явках»!.. Всюду гнездилось предательство, начиная с верхов белой эмиграции...

Особой ненависти к большевикам, а тем более к Сталину, я не питал. Да, большевики меня ограбили, но я еще не знал цену настоящего богатства... Все познается сравнением — я был «богачом» по сравнению с друзьями. Пользовался успехом у девиц (выгодный жених). Влюблялся то в одну, то в другую, наконец полюбил по-настоящему маленькую балерину Ниноч­ку Поль, но... пришлось жениться на другой — Анне — Нюсе Котельниковой, которая вскоре родила мне сына Павлика.

К этому времени я закончил университет, устроился на работу в кадастр[6]. Человеку с нансеновским паспортом[7]даже в такой дружественной стране, как Югославия, было нелегко устроиться на хорошую работу. Будущий создатель воздушного флота США Сикорский, прибывший поначалу в Белград, был принят «на работу» с мизерной ставкой!