– А тебе чего в своем углу не сидится? Подраться охота? – спросил его недоумок.

И Спайк сразу взвился прямо до потолка:

– Кому тут охота подраться?

Я не успел и слова вымолвить, как он схватил недоумка за загривок, крутанул на сто восемьдесят градусов и стал подталкивать к выходу. Не знаю точно, что там произошло, но, когда я протолкался к выходу, парень уже лежал на полу, а Спайк потирал ушибленный кулак.

– Еще хочешь? – спросил он.

Парень помотал головой.

– А то давай добавлю.

– Забудь…

– Забудь?

– Ага…

И это не единственный раз, когда Спайк за меня вступался. Однажды на ярмарке в Эппли один мужик решил, что я пялюсь на его девчонку, и хотел проучить меня, а в другой раз чья-то сестра спросила меня, люблю ли я пастернак, а я ответил, что терпеть его не могу. Да много чего можно припомнить. А если вы спросите, почему Спайк меня защищал, так я скажу, что у нас с ним было что-то вроде союза, ну, знаете, как в американских фильмах, где два совершенно разных типа вместе ищут сокровища. Спайк по жизни сначала делает, а потом уже думает, а я и шагу не ступлю, не обмозговав как следует. Он идет напролом, а я выжидаю. Он говорит, я задаю вопросы. Он зубами скрежещет, а я свои чищу по утрам. Я езжу на «Хонде-250» – ударной помеси кобылы с мотоциклом, а Спайк водит белый фургон с рулем размером с блюдечко и включает музыку на полную громкость. Он чуть не каждую неделю клеит новую девчонку, проводит с ней выходные, а потом заявляет, ему, дескать, надоело, и клеит другую. Я же только смотрю на девчонок и слюнки глотаю. И если честно, я сам удивляюсь, что мы с ним до сих пор не разосрались.

– Иногда, – проворчал Спайк, – смотрю я на тебя и думаю: а есть ли у тебя вообще яйца?

– В каком смысле?

– Сам знаешь, бля, в каком.

– Нет, не знаю.

– И вот я думаю…

– Что думаешь?

– Когда ты хочешь этим заняться?

– Чем «этим»?

– Ну, выяснить, что замышляет тот тип.

– Понятия не имею.

– Как насчет сегодня вечером? – спросил Спайк. – Я как раз туда собираюсь.

– Сегодня вечером? – Как только я это произнес, вдали раздалось хриплое карканье, позывные одинокого ворона. Большой птицы, опасной черной птицы, которой мама всегда советовала мне остерегаться. Ведь у ворона раньше перья были белого цвета, но после того, как он украл солнце, они обуглились и почернели. Вы это знали? А когда он пролетает в небе, на облаках остаются шрамы. – Берегись, – прошептал я. – Будь осторожен.

– Чего мне бояться?

– Ворона.

– Эл, чертов придурок, – презрительно бросил Спайк, – ты идешь со мной или нет? Или хочешь до старости прожить мокрой курицей?

– Иду, – сказал я, – только давай будем осторожны.

– Я всегда осторожен, – сказал Спайк. – Разве нет? Я промолчал.

То лето было каким-то бешеным. Как барсук, которого посадили в просмоленную бочку, накормили перцем и заставили слушать монашеские песнопения. Годы спустя, после того как синоптики изучили записи и встретились за стаканчиком лимонада перетереть о своих делах, получилось, лето 1976 года было самым длинным и самым жарким за всю историю Британских островов. И это правда, я сам тому свидетель. День за днем солнце всходило в ярко-синее небо и выжигало землю досуха. Жарко становилось еще до восхода, а уж днем солнце прямо издевалось. На пустошах и торфяниках то и дело вспыхивали пожары, выгоняя из нор мелких зверьков. Деревья превращались в головешки, озера высыхали, кусты взрывались снопами искр, урожаи сгорали на полях. А в других местах плавился асфальт, а птицы от жары на лету замертво падали на землю. Власти запретили использование шлангов, приходилось носить воду ведрами из колонок, колодцы и родники пересохли. Политики рекомендовали народу принимать ванны по очереди. Ашбритл пропах едким потом, а в середине дня собаки ложились прямо на дорогу и отказывались подниматься. Трава пожелтела, потом покоричневела, цветы завяли. Коровы лежали в тени деревьев, лошади едва дышали, даже рыбы не вынесли жары и дохли, переворачиваясь вверх брюхом в реках, превратившихся в сточные канавы. Каждый день люди шли на огород и стояли над засохшими грядками, умоляя небеса пролить хоть небольшой дождик. Иногда на небо набегало облачко и медленно проплывало через деревню, белое, пушистое, совершенно бесполезное… А когда оно исчезало за горизонтом, люди качали головами и возвращались в дом или шли по своим делам.

Однажды я гулял по холмам и нашел мертвого зайца в поле за церковью. Не знаю, отчего умер тот заяц, но труп его так и остался лежать под деревом среди корней, съеженный, высохший и плоский, как рождественская открытка. На ощупь он оказался твердым как камень, не сгибался и даже не вонял, так что я подумал, а не взять ли его домой, поставить снаружи у дома под кухонным окном. На месте одного глаза зияла дыра, а рот искривился в злобной ухмылке. Брать зайца я не стал, чтобы нашу кошку не смущать, но мысль о нем, сухая и горячая, как летнее солнце, еще долго оставалась в моей голове.

Дни тихо плавились, а по ночам жара сгущалась и стекала на землю. Люди спали голыми, укрывшись лишь простыней, с открытыми окнами, раздвинутыми занавесками. Спали мало, урывками, а когда засыпали, видели во сне воду и прохладный ветерок. Трейлер мистера Эванса – мой дом – за день раскалялся, как сковородка, и как только я ложился в постель, то немедленно покрывался потом. Едкий пот тек по моей коже, проедал в ней борозды и канавы, скапливался в складках, щекотал за ушами. Стены и крыша трейлера потрескивали и постанывали на разные лады, измученные жарой мухи бились о стекло, и только комары зудели и жалили немилосердно – им все было по фигу.

Когда мы со Спайком вышли из бара, то сначала постояли на улице, гадая, долго ли еще продлится эта жара. Я говорил, что раз она тут у нас застряла, а мы застряли в ней, то ничего тут не поделаешь, но Спайк сказал, что я несу ерунду. Тогда я сказал, что моя ерунда ничуть не ерундовее его ерунды, и на этом мы расстались, сговорившись встретиться в половине девятого на площадке у дороги под холмом Хенитон.

Я заскочил проведать родителей: от Эппли надо свернуть направо, а потом проехать по лесочку до моста Трейсбридж. В старину на берегу реки у Трейсбриджа, в хижине, сплетенной из ивовых прутьев, жила настоящая ведьма – с каждого, кто переходил мост, она брала мзду. Если путник не давал ей монету, она насылала на него такую порчу, что он все равно не мог подняться на холм. Или ноги у него сводило, или он падал глазом на острый сучок, или лошадь отказывалась идти дальше, а бывало, у коляски отваливалось колесо, катилось под гору и пропадало в реке. Когда это дело ей надоедало или путников долго не было, ведьма оборачивалась хорьком и воровала у соседних фермеров цыплят. Цыплят она съедала сырыми, а их косточки обсасывала и вешала себе на шею вместо бус. Ведьма давно умерла, дом ее сожгли на радостях местные возницы, но до сих пор в этом месте чувствуется ее враждебное присутствие: иногда такой злобой с реки повеет, даже собаки прочь бегут. Я ударил по газам, чтобы проехать как можно быстрее проклятое место, стараясь не смотреть туда, где когда-то стояла ведьмина хижина, а затем на всех парах помчался вверх по склону. Так и долетел до Ашбритла.