– Что, мама?

– Я все время чувствую запах дыма. Он очень сильный и становится сильнее и сильнее.

– Ох, ну мама…

– Не «мамкай» мне! Ты знаешь, что это значит. – Она постучала себя по голове, и глаза ее полыхнули, как свечи на сквозняке. – Что бы ты там ни затевал, немедленно прекрати это!

– Ничего я не затеваю!

– Ладно, может быть, сам ты и не затеваешь, но кто-то тебя впутывает во что-то опасное.

– Да никто…

– Это Спайк, да?

– Спайк?

– Да, именно Спайк. Что теперь он задумал?

– Ничего.

– Ты прекрасно знаешь, что мне ты врать не сможешь, Малыш. У меня от этого ладони звенят.

– Что, и сейчас звенят?

– Да. На, послушай.

Она протянула руки ладонями вверх. Я дотронулся до них и почувствовал легкое дрожание, вибрацию, как будто под кожей у нее звенел хор муравьев.

– Мам, ну ты же его знаешь. Он валяет дурака, как обычно.

– Нет, Малыш, все гораздо хуже. Он сам не понимает, во что может вляпаться. Поверь мне.

– Я скажу ему. – Я двинулся к двери, но тут вниз сошла Грейс:

– Чай готов?

– Через полчаса. – Мама торопливо повернулась к плите и занялась картошкой.

Мы с Грейс сошли с крыльца, обошли дом и вышли на улицу. Мы не собирались гулять вместе, но в результате рука об руку побрели по лугу в сторону церкви. Грейс на два года моложе меня, но с самого раннего детства именно она верховодила во всех наших играх: придумывала новые шалости и подначивала меня на всякие безумства. Она сообщала мне, что сегодня мы будем лазать по деревьям, сегодня – мастерим тарзанку, чтобы прыгать с нее в реку, а сегодня – идем в старый дом, где профессор-маньяк когда-то прятал свою несчастную жертву. Сестра всегда первая забиралась на дерево, первая хваталась за конец веревки или оборачивалась ко мне со словами: «Ну чего ты боишься? Здесь же никого нет…» – и смеялась, когда я робко возражал: «Но, Грейс…»

Теперь она заглянула мне в лицо и спросила:

– Мама с тобой говорила?

– Да.

– И что она тебе сказала?

Я пожал плечами:

– Сама знаешь. Как обычно.

– Что «как обычно»? – Грейс невозможно обвести вокруг пальца. Глупо было пытаться отделаться от нее этим «как обычно». – А ну-ка говори!

– Ну, она сказала, что чувствует запах гари и что у нее звенят ладони.

– Ты ей веришь?

– Не знаю…

Мы с Грейс никогда не обсуждали маму и ее особые знаки. Как-то не доводилось. Когда разговор заходил об этом, мы переводили его на другие темы, но тогда в первый раз Грейс сказала:

– Что же, стоит прислушаться к тому, что она говорит. Не такой уж это и бред.

– Что не такой уж и бред?

– Ее дар.

– Дар?

– Да, Эллиот, я сказала «дар». Тот, что она унаследовала от своей матери. Который, по ее мнению, унаследовал ты.

Я засмеялся:

– А ты – нет?

Грейс отрицательно помотала головой:

– Ты ж меня знаешь. Мисс Практичность. – Мы остановились перед огромным тисом, и я, как обычно, загляделся на его извилистые ветви. – Помнишь, когда мы были детьми, ты отказывался лазать на него? Ты говорил, что это особое дерево, хотя мама тебе про него не рассказывала. У меня никогда не было таких мыслей. Я лезла вверх, и все тут.

– Ты говоришь сейчас, как отец.

– А я и есть папина дочка. А ты – мамин сынок.

– Иногда мне хочется быть как ты.

– Почему?

– Понимаешь, с тобой все как-то…

– Что?

– Все как-то проще, что ли. Черное и белое… – сказал я, и, может быть, впервые в жизни Грейс сама взяла меня за руку и повела назад, мимо тиса, мимо каменного крыльца нашей церкви, мимо ворот и домов хиппи.

Я посматривал на нее сбоку: бледное лицо, которое никогда не загорало, россыпь веснушек на носу, короткий носик и стянутые в узел на затылке волосы. Такие лица можно встретить на фотографиях викторианской эпохи, знаете, где группа школьниц в смешных платьях сидит на крыльце школы. Такие лица переходят из эпохи в эпоху не меняясь. Они стары как мир и так же надежны, и современная чепуха отскакивает от них, не задевая и не оставляя следов. Грейс всегда говорила, что думала, а думала она много и тщательно и строила свой жизненный путь по намеченному плану. Однажды, сказала она мне, она откроет в Ашбритле ресторан, «никаких новомодных штучек, но вот увидишь, люди будут приезжать из других городов, только чтобы попробовать мои блюда». Я в этом ни минуты не сомневался. Такая уж наша Грейс – когда она что-то говорит, ей веришь, люди уже сейчас идут к ней за советом. И пока мы шли по траве домой, Грейс сказала мне:

– Слушай маму. И слушай себя. Слушай сердцем, – она постучала себя по груди, – и когда поймешь, для чего ты рожден, это тебе пригодится.

Я даже остановился от удивления и уставился на нее, а она искоса посмотрела на меня, как будто ждала, что сейчас я стану ей возражать. В детстве-то мы хоть и не дрались, но ругались довольно часто, а теперь я не думаю, что когда-нибудь мне захочется снова ругаться с Грейс. В тот жаркий день все было просто, слишком просто, мне даже захотелось вытатуировать слово «просто» у себя на сердце.

– Ладно, – пробормотал я, и хотя не очень понял, к чему Грейс клонит, но догадывался, а догадка все-таки лучше, чем эдакий рой ошалелых ос или погоня за собакой в кромешном мраке.

После нашего похода в лес я не видел Спайка несколько дней. Честно говоря, я не жаждал его видеть, особенно после маминых слов. Так что я целыми днями вкалывал на ферме, а по вечерам сидел у себя в трейлере и слушал музыку или читал книгу про жизнь птиц. Если вы меня спросите, как мне нравится больше всего проводить свободное время, я скажу не раздумывая: «Наблюдать за птицами!» Не то чтобы я всерьез верил, что птичьи крики могут накликать богатство или беду, или изводил блокноты, записывая в них латинские названия птиц и места, где заметил их в последний раз. И у меня никогда не возникало желания помчаться в другой конец страны, чтобы посмотреть на пичугу, случайно залетевшую туда из Америки. А вот наблюдать за парящим в небе канюком я просто обожаю и каждую весну жду прилета кукушки, а когда пашу поле на тракторе, то всегда разговариваю с важными грачами, собирающими червей в черной рыхлой земле.

Иногда мистер Эванс заходил ко мне в трейлер с двумя бутылками пива, и мы садились на ступеньки и неторопливо выпивали их, а он тем временем рассказывал мне истории о старых временах. Ферма-то принадлежала его семье уже два поколения. Его дед когда-то взял землю в аренду у Бафф-Орпингтонов, а отец выкупил ее, когда семья аристократов разорилась и начала избавляться от своих земельных угодий. Мистер Эванс помнил день, когда они стали землевладельцами.