Увлечений у Папалексиева было немало, но более всего он отдавался телепатии. Будучи загружен до известного предела и поглощен перипетиями сложной общественной жизни, он урывками, по ночам и еще в какие-то невероятные мгновения, выкроенные из катастрофически коротких двадцати четырех часов, со страстью читал в газетах и научных журналах о способности угадывать чужие мысли, он даже умудрялся посещать семинары по проблемам телепатической связи. Это была вполне демократичная, вполне доступная стезя, ведь телепатом может стать каждый — независимо от роста и возраста, красоты, веса, социального или семейного положения и т. п. Телепатия виделась Папалексиеву той сферой народной деятельности, в которой человеку с выдающимися способностями есть где развернуться, а фантазии на этот счет, разумеется, его одолевали бурные. И если бы замыслам Тиллима суждено было воплотиться, то он сумел бы использовать возможности телепатии в гуманных целях, направить человечество на путь истинный и предостеречь от неверных поступков и соблазнов. А главное, прочитав мысли Каталовой, насквозь пропитанные женским коварством, он не оказался бы таким простаком и не было бы у него сейчас такого горя. «Я не дружил бы с ней тогда так искренне и доверчиво. И вообще, я распознал бы всех своих недоброжелателей и никогда бы не сделал им ничего доброго!» — заключил наконец Тиллим, но подобный вывод едва ли мог его утешить. Успокаивало другое: то, что он бежал уже по знакомой тропинке вокруг Петропавловки.

Сам бег доставлял Папалексиеву массу удовольствия, но вокруг Петропавловской крепости он особенно любил бегать. Это место воздействовало на него магически. Он озирался по сторонам, созерцая спокойную водную гладь, роскошную панораму набережной, ажурные конструкции мостов, античный храм Биржи в обрамлении маяков и поодаль солнечный купол Исаакия, плывущий в глади небесной. Небо же, отражаясь в Неве, сливалось с миром земным, рождая какое-то фантастическое пространство высшей реальности, в котором господствовал золотой луч Петропавловского шпиля. К счастью, недостаток образования лишал Папалексиева возможности объяснить это явление научно, разложить по полочкам, выявить оптические эффекты в атмосфере, определив скучнейшие физические составляющие, понять технические приемы и идеологические соображения великих архитекторов, некогда воздвигнувших этот шедевр градостроения, а чувства прекрасного, дарованного Тиллиму при рождении, было достаточно для того, чтобы всякий раз испытывать неописуемый восторг при виде этой картины. Вот и теперь он начинал постепенно приходить в себя! Дух его оживал. Папалексиеву казалось, что под ногами не пыльная тропинка, истоптанная тысячами ног спортсменов-любителей и подобных ему одиноких романтиков, а заветная дорога мечты, ведущая к еще неясным, но ослепительным высотам.

На этой таинственной тропе его ждала встреча с завсегдатаем Заячьего острова — странным молодым человеком по имени Бяня, странным для любого другого города, но только не для Петербурга. Этот самый Бяня являл собой как раз очень распространенный на невских берегах тип обывателя: он был грузчиком среди интеллектуалов и интеллектуалом среди грузчиков. Этакий Сатин наших дней, безнадежно опустившийся в бытовом плане, но знающий радость печатного слова и сохранивший тягу к философии. Своего рода Диоген современности. Главной страстью Бяни была изящная словесность. В этой области он слыл большим знатоком, причем отдавал предпочтение не поверхностной беллетристике или бульварному чтиву, а мировой классике. Он готов был часами говорить о любимых жанрах и только что прочитанных произведениях, взявших его за живое. А так как Бяня был не дурак выпить, как подавляющее большинство мудрецов его уровня, и не упускал повода подраться, отстаивая любезную его сердцу истину, то частенько забывал о том, какую историю из своего книгочейского бытия рассказывал накануне. Папалексиев же, неискушенный в вопросах литературы да, честно говоря, не отличавшийся глубокими познаниями и в любой другой области, был чрезвычайно восприимчив ко всему новому, неведомому и впитывал как губка всякую подворачивавшуюся под руку информацию, запоминая ее раз и навсегда. Поэтому, когда Бяня в очередной раз повторял уже рассказанное, Тиллим с умным видом, участливо и внимательно выслушивал часть повествования, а в самый неожиданный момент подхватывал историю и самостоятельно развивал услышанную давеча тему. Доверчивый Бяня немел, столбенел и, затаив дыхание, принимался слушать откровения о его, Бяниной, жизни и любимых авторах, а затем искренне восхищался Тиллимовой осведомленностью и тем, насколько близки их литературные пристрастия и оценки. Тиллим же, забавляясь от души и продолжая свое лицедейство, вещал таинственным шепотом, в особо доверительном тоне: «Поверь, иногда бывают такие моменты, когда становишься телепатом!» Пораженный таким фактом Бяня, пытавшийся в эти мгновения проникнуть в тайники титанического интеллекта своего знакомого, с великомученическим выражением лица расспрашивал Тиллима: «А что как телепату тебе известно о нас еще?» Но как раз в этот момент дар угадывать чужие мысли покидал Папалексиева, и Бяне оставалось только ждать, когда наступит время очередного телепатического сеанса.

На сей раз Бяня преградил дорогу Папалексиеву где-то возле Трубецкого бастиона. Тиллим был поражен огромным лиловым синячищем, красовавшимся под левым глазом философа-босяка. Было ясно, что он опять повздорил с соседкой, здоровенной теткой из тех, что носятся по улице со множеством сумок и авосек, набитых продуктами, взятыми с бою в продовольственных очередях. Попадись ей такой Бяня у прилавка в качестве конкурента в борьбе за обладание мороженым минтаем, не собрать бы ему костей. С ленивым любопытством Тиллим спросил:

— А что на этот раз не поделили?

— Спор наш возник на литературной почве. Представляешь, она читает Ерофеева! Понимаешь, Е-ро-фе-е-ва!!! Кто этой дуре его подсунул? Ну а я-то ведь сейчас читаю…

Тут Папалексиев, перебив Бяню, произнес:

— Аппулея.

— Действительно, Апулея… А ты откуда знаешь? — как всегда, удивился Бяня.

Папалексиев включил свою «телепатическую связь» и стал растолковывать очумелому Бяне, по какой причине «Аппулей» лучше Ерофеева. Доводы сыпались как из рога изобилия:

— Аппулей! Греческий мир на закате античности. Утехи Афродиты, волшебные метаморфозы, религия Изиды… Женщины в туниках, мужчины в хитонах, эротические мистерии в беломраморных храмах… Ослепительная белизна одежд на фоне смуглой кожи — какая строгая красота! Поистине классический пример сочетания в художественном произведении принципов фривольности и наставительности. Мудрая книга! Во все времена светлые умы зачитывались Аппулеем. Пушкин в юности даже предпочитал Аппулея Цицерону. Это что-нибудь да значит! И разве можно жемчужину древней словесности, за тысячу лет не утратившую своего значения, сравнивать с ерофеевской пошлятиной? Какой дурной тон! Несчастный безумец под воздействием алкоголя написал опус о нравственном падении нашего современника, нашпигованный обсценной лексикой, куражась, назвал его поэмой, и еще находятся ценители, которые смеют ставить эти писания выше античной классики. Ерофеев занимает пьедестал Аппулея! Не снится ли мне это?