— Попса.

Густые черные волосы закрывали глаза Никса, не позволяя поймать взгляд, и говорил он слишком тихо, чтобы Джейкоб мог его расслышать, но он заметил, как шевельнулись губы парня.

— Что? Я не понял! — заорал хозяин еще в большей ярости.

— Это называется попса, — повторил Никс еле слышно. — Ничего, проехали. Просто дай мне пять минут, мужик.

— Ты хоть знаешь, где находишься? Ты что, у себя дома? — отозвался Джейкоб, игнорируя поправку. — У меня нет пяти минут, Никс! У меня нет даже одной! Мне нужны эти стаканы прямо сейчас!

Джейкоб Клоуз привык к панкам и знал, в какой манере нужно с ними разговаривать. Если бы он временами не вел себя как сволочь, Никс перестал бы его уважать. В возрасте Никса Джейкоб, живший тогда в Бруклине, сам был панком. В Портленд он переехал в семидесятых годах. Он возненавидел богатеньких яппи[6]с тех самых пор, как они в восьмидесятые годы начали плодиться, но живший в нем бизнесмен не мог обойтись без пиццерии «Джейкобс», благодаря которой его единственная дочь Нив посещала теперь знаменитую и безумно дорогую частную школу «Пенвик», а жена Аманда, в прошлом любительница рискованных танцев, вегетарианской кухни и целительной системы Рейки,[7]нынче находила отраду в дорогом вине.

Но сегодня, нравилось это ему или нет, благополучие пиццерии «Джейкобс» зависело от Никса.

В некотором роде Клоуз симпатизировал этому парнишке. По его сведениям, Никс обитал в парке, в сквоте,[8]а где-то на Аляске у него есть или была семья, с которой связаны не самые лучшие воспоминания. Никс носил черные футболки с длинным рукавом, но Джейкоб и так знал, в каких местах остались следы от порезов, которые тот сам себе нанес. За прошедшие годы он нанимал множество таких ребят. Джейкоб не мог их изменить, но, по крайней мере, он помогал им, давал работу, болтал с ними после окончания смены, подбрасывал до дому. Иногда они с Амандой приглашали их на обед, а некоторые девочки, бывало, нянчились с Нив, пока та еще была маленькой.

Но встречались и такие экземпляры, что выглядели странными даже среди панков.

— Эй, парень! Я, мать твою, десять минут назад просил помыть эти гребаные стаканы. Чем ты занимался?

Николас Сент-Мишель по-прежнему смотрел вниз. И причина не в том, что он не хотел смотреть на Джейкоба. На самом деле ему нравился нынешний хозяин — самый лучший из тех, что у него были за всю жизнь, начиная с того времени, когда девятилетний Никс впервые принялся за работу, перетаскивая еловую щепу на лесопилке Френка Шедвелла там, в Ситке.[9]Впрочем, тогда была совсем другая жизнь, и с тех пор он научился осторожности.

— Какой хренью ты занимался? — повторил Джейкоб.

Никс не поднимал глаз — он не мог смотреть на Джейкоба чисто физически. Вокруг мужчины распространялось свечение, настолько сильное, что Никсу приходилось, если босс появлялся на кухне, или держать глаза закрытыми, или всякий раз поворачиваться спиной.

— Что за дела?

Юноша поставил тарелку и выпустил посудомоечный шланг.

— Чувак, я больше не могу заниматься этой работой.

Даже с полуприкрытыми глазами Никс ощущал свет, обрамлявший по бокам фигуру Джейкоба в выцветших черных джинсах, и этот свет ослеплял до боли, словно солнце.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что больше не могу этим заниматься.

Никс поднес руку ко лбу, чтобы отбросить прядь черных волос, но глядел при этом на круговорот воды и пены. В раковине он видел отражение Джейкоба и разговаривал с ним — свечение в воде не отражалось, Никс давно уже это подметил.

— Чувак, я просто мою тарелки.

Отражение Джейкоба колыхнулось, и Никс почувствовал, как босс подошел ближе. Потянувшись над раковиной, хозяин забрал шланг, и Никс его выпустил, но отстранился от руки Клоуза.

— Нет, Никс. Ты ведешь себя как посудомойщик, стоишь в позе посудомойщика, но ты никакой не посудомойщик. Потому что посудомойщик стал бы мыть эти гребаные тарелки на самом деле!

— Так и есть, — пробормотал Никс, по-прежнему не отрывая взгляда от воды.

Ему хотелось встретиться глазами с Джейкобом, доказать ему, что он ценит хорошее отношение хозяина и хотел бы ему помочь. Никс знал, что тот старается для его же блага.

— Я только подвожу вас, — выговорил юноша, заставив себя поднять глаза.

На лице Джейкоба застыло разочарование — широкий рот скривился, темные, близко посаженные глаза тоскливо смотрят из-под мохнатых темно-каштановых бровей. И огонь, охватывавший его, от взгляда Никса вспыхнул еще ярче, словно стремился испепелить парня.

Чем ближе они подходили, тем ярче разгорался этот пожирающий огонь.

Никс отвернулся.

— Я не могу остаться.

— Что ты сказал?

— Я не могу остаться. Я вам не подхожу.

Джейкоб шагнул ближе. Никс увидел, как сияющая рука приближается к его плечу, и резко отстранился.

— Что происходит? — спросил Джейкоб.

Никс пожал плечами. Как можно объяснить то, чего сам не понимаешь?

— Джейкоб, чувак… — пробормотал он, чувствуя свое бессилие. — Я тебе не подхожу.

— Послушай, если ты подсел на «пыльцу», парень, мы сможем что-нибудь сделать…

— Нет, нет. Это не то.

Эти мантии света Никс видел и раньше: у девушки из сквота, которой перерезали горло, у одного человека, которого Никс заметил в автобусе на Берн-сайд-стрит и которого убили спустя две недели при попытке ограбления. Они были у множества людей, которых он встречал по пути с Аляски, но в последнее время ему стало казаться, что сияние сделалось ярче, наглее, агрессивнее.

Та же мантия света горела вокруг Френка Шедвелла, до того как мать Никса, Беттина, сделала то, что сделала. Если бы Никс остался в Ситке, Беттина тоже погибла бы. Теперь это сияние пожирало Джейкоба, и Никс боялся, что именно его сознание порождает этот свет. И оттого не мог смотреть на хозяина.

Не поднимая глаз, юноша покачал головой.