Рядом с ее квартиркой располагается кладбище Швабинг. Раньше она его не замечала – семь с лишним лет назад они с Фрицем весело проводили время в здешних пивнушках и барах: Бабетта была молодая, крутая, самоуверенная, в красной мини-юбке, с загорелыми ногами.

Вся ее самоуверенность нынче испарилась, как ацетон из открытого флакона. Кто она такая, ей больше неведомо, да и неинтересно совсем.

Она ходит на кладбище каждое утро перед работой. Там только и расслабляется немного. Обходит обычно кладбище раз пять и на каждом шагу думает: где же он? Среди мертвых она успокаивается. Здесь ее понимают, здесь согбенные пожилые дамы с лейками в руках сочувственно кивают ей, когда она ненароком всплакнет. Вскоре Бабетта знает наизусть уже все надгробия, помнит все имена: Маргарете Баадер, супруга парикмахера, и Карл Баадер, парикмахер, Анна Вольфрам, вдова галантерейщика, Антон Алльмер, машинист локомотива, Франц Ауэрбах, часовых дел мастер, Йоханн Непомук, Людвиг и Отто Кренер, владельцы мясной лавки и поставщики королевского двора. Всё имена, имена, одни имена, а людей уже нет.

Куда они все делись? – искренне недоумевает Бабетта. Фриц Бадер, куда ты делся? Уверовать бы во что-нибудь, да не научил никто. Родители верующими не были, в церкви она бывала только как туристка. Ее богом стал отец. Он был всемогущ. По вечерам он заходил к ней в детскую поцеловать на ночь, и она просила: «Пусть в Африке человек перейдет улицу». Он щелкал пальцами и объявлял: «В Африке человек перешел улицу!» «Сделай так, чтобы в Японии ребенок играл с мячиком». «Он уже играет с мячиком», – отвечал отец, и маленькая Бабетта совершенно отчетливо видела и ребенка, и его мячик. «Хочу, чтобы расцвел красный тюльпан». – «Уже расцветает».

Инстинктивно Бабетта чувствовала, что где-то существует предел отцовскому могуществу, но где? И всякий раз просила у него все больших чудес. «Сделай так, чтобы в Китае с дерева облетели все листья… чтобы снеговик растаял на Северном Полюсе… пусть залает собака в Гонолулу». Однажды она попросила: «Пусть Бог придет к нам в Браун-швейг».

Отец смеялся до слез, но пальцами щелкать не стал. Дочка была разочарована: значит, папа может не все!

Бабетта пытается не думать, как, в какой субстанции пребывает теперь Фриц. Представить себе полное ничто, небытие – труднее всего.

Небытие сумрачное и клейкое; когда она о нем думает, оно прилипает к ней, и его не удается отклеить от себя долго, как жвачку от подошвы. Нет, не буду больше думать о небытии, решает она, но это оказывается тяжелее, чем таскать мешки с цементом.

На одном из надгробий в центре кладбища надпись: «Возлюбленный мой, вернись, чтобы снова увидела тебя, как некогда в мае». Думать о мае, вздыхать о прошлом – еще хуже. Бабетта обходит этот камень стороной. Как и три скамьи, где золотыми буквами высечено: «ВЕРА, ЛЮБОВЬ, НАДЕЖДА».

Слова эти появились не так давно. Кто-то, должно быть, кропотливо, с трудом вырезал их и залил золотой краской. Видимо, мастер резьбы по дереву – художник, или, по меньшей мере, умелец с золотыми руками. Но почему? По призванию? По заказу города? Может, он получил грант под этот проект? Бабетте больше всего нравится такая версия: частное лицо, мужчина или женщина, сделало это по велению души, следуя творческому порыву. Желая утешить и не подозревая, какой болью отзываются эти слова. Значит, скорее всего, это был мужчина. Одаренный, конечно, но немножко бесчувственный.

Издалека, как напоминание о городской суете, сюда долетает гул машин. Здесь же, у скамеек, только птицы щебечут, ветви потрескивают, голуби возятся в листве, изредка слышен взмах крыльев. Звуки земли. А когда временами издалека доносится звук автомобильного гудка, это как восклицательный знак.

Каждое утро, заметила Бабетта, одна и та же женщина – из тех, что собираются в ближайшем бомжатнике в конце Тенгштрассе, – не обращая никакого внимания на прохожих, спускает лиловые тренировочные штаны и мочится за одной из могил. В холодную погоду от ее мочи поднимается пар. Женщина появляется почти всякое утро к девяти, если же ее нет, день Бабетты угрожает вылететь из колеи с самого утра. Малейшее несовпадение, несоответствие повергает вдову в страх, ведь это означает, что ни на что в жизни нельзя рассчитывать, ни на кого невозможно положиться. Что все вокруг постоянно меняется, ничто не остается таким, каково оно есть. Ужасно.

На одной из скамеек аккуратным рядком выложены камушки гравия, наверное, ребенок какой-нибудь играл. Привести бы вот так весь мир в порядок, как было бы здорово! Ворона, виляя толстым задом, ковыляет по дорожке, как старушка, у которой ноет бедро. Какая я старая, думает Бабетта, а ведь мне всего тридцать шесть. Вдова. Жутковатое и старомодное словечко. Она с трудом представляет себе, что это она и есть вдова. Теперь, заполняя какую-нибудь очередную анкету, ей следует ставить крестик в графе «Вдова/Вдовец». Но Бабетта пишет везде, что просто не замужем. Иначе она каждый раз рыдала бы в голос.

Шаг за шагом, день за днем движется она сквозь времена года. Каждый приходящий год несет новую, неведомую дотоле боль, будто преподносит сюрприз. Где огромный букет тюльпанов, который Фриц каждый год дарил ей, как только наступала весна? Где его знаменитый франкфуртский соус из семи трав, что он всякий раз готовил в мае? А к июлю у него всегда до черноты загорал живот. И куда теперь все это делось?

Бабетта шагает по кладбищу и думает: «Где ты?» Может ли кто-нибудь такое осознать?

Она ходит сюда весь год, от зимы до зимы. Вот уже иней по утрам покрывает скамьи и памятники, у бегунов белым облачком вырывается изо рта пар. Лица одни и те же: молодая женщина, у которой под рубашкой прыгает тяжелый бюст, высохшая особа лет сорока в спортивном топе-лифчике, маленький бледный субъект, который с трудом переводит дух и при этом озабоченно оглядывается, двое загорелых молодцов, всегда в новеньких костюмах фирмы «Найк», пышная, как взбитое тесто, рыжеволосая дама – ковыляет еле-еле, трюхает не быстрее пешехода, и наконец высокий мужчина со светлыми космами, в мохнатой кепке. С недавних пор он стал кивать Бабетте каждое утро.

Она только удивлялась: как он вообще ее замечает, разве она не стала еще невидимой? Просто черное пятно на белом снежном фоне. Незнакомец всякий раз здесь, тут как тут, в этом рыхлом раннем снегу, в этом дурацком, издевающемся январском снегу. Каждый день. С каждой неделей все худее и худее. Должно быть, из-за этих пробежек. Бабетта не уверена, что худоба ему так уж идет. Он совсем высох, лицо осунулось, вид встревоженный. Однажды утром – погода стояла прекрасная, снег на солнце сверкал, как бриллианты, – он ей невзначай улыбнулся.

«Доброе утро!» – крикнул он, и мохнатая кепка подпрыгнула у него на голове.

Бабетта изумленно улыбнулась в ответ. «Доброе утро», – тихо отозвалась она.

Так они три месяца друг с другом и здоровались.

Как-то в марте – снег уже почти весь стаял, среди мха показались подснежники, пробились крокусы, зацвели белоцветники, дорожки стали бурыми и скользкими – он показался из-за угла, как всегда. Бабетта узнала его по походке, даже не приглядываясь. Вот он бежит по направлению к ней, улыбается, вот сейчас кивнет. Она засовывает руки поглубже в карманы, потом смотрит на него и кивает ему. Он кивает в ответ, бежит дальше, собирается завернуть за угол. Бабетта видит – его нога заскользила на дорожке, потом словно побежала дальше сама по себе, а тело не может никак сообразить, за какой ногой ему бежать, кидается сначала за одной, потом – за другой. Мужчина нелепо взмахивает руками и во весь свой немалый рост растягивается в грязи.