26 мая 1941 года входную дверь на Конвентштрассе все еще украшала эмалированная табличка «Г. Годевинд», хотя за самой дверью за полтора года собралась уже паутина, а на мебели скопился слой пыли в палец толщиной. «Ведь там с тех пор ни разу не проветривалось», — озабоченно констатировали соседи.

В то утро явился слесарь в сопровождении двух человек в форме и вскрыл дверь. Один из полицейских заявил ошеломленным жителям дома, что нехватка жилплощади из-за бомбежек стала настолько острой, что комнату Г. Годевинда никак нельзя оставлять дольше непроветриваемой. Поскольку владелец квартиры был холостым, то местное партийное начальство распорядилось вывезти его мебель на склад, а саму квартиру передать женщине с двумя детьми, которые пострадали от бомбежек. Гейнц Годевинд будет проинформирован об этом по служебной линии. Если он когда-либо приедет в отпуск, то ему выделят койку в солдатском общежитии или в гостинице на центральном вокзале. Подъехала повозка, которую везли четыре лошади, и военнопленные-поляки вынесли имущество Гейнца Годевинда из дома. Уже во второй половине дня туда въехала женщина с двумя маленькими детьми.

Когда Гейнц Годевинд несколько дней спустя получил уведомление о том, что его квартира передана жертвам бомбежек, мебель вывезена на склад, а сам он в случае возвращения обязан явиться в гарнизонную комендатуру, то лишь заметил на это: «Тогда вообще нет смысла возвращаться домой».

На востоке в тысяче километрах от Гамбурга солнце просыпалось на час раньше. Играючи выныривало оно из Подвангенского озера, освещало верхние окна помещичьей усадьбы, отражалось через четверть часа в маленьких стеклах местных домов и, чуть передохнув, перебиралось к дому Розенов на деревенской околице, где путь утренним лучам преграждали ивы с обрезанными верхушками. Деревни Подванген, где проживало, дай бог, двести душ, не было ни на одной географической карте. Путник, следовавший центральной дорогой, проложенной с запада на восток еще с наполеоновских времен, уже издали мог видеть деревню: вначале озеро, затем господский дом и еще дальше черепичные крыши крестьянского хозяйства Розенов. Ощущение того, что живешь на краю мира, закрепилось здесь подобно привычке ежедневно встречать восход солнца. К нему добавилось чувство одинокого прозябания в глуши, где водятся лишь лоси и волки и куда попадают те, кто заблудились в бескрайнем пространстве восточных территорий.

На лугах у озера щипали траву телята. Голосила кукушка, летая над деревней. Аисты поглощены были своими делами, а ребятишки бездельничали, потому что настало их время, когда можно было по дороге в школу прыгать по камням на берегу озера и пускать по воде трухлявые деревяшки, воображая себе, будто это боевые корабли, нацеленные на Англию. За неделю до Троицы везде наводился порядок. Семья Розенов, как и полагалось в таких случаях, также заканчивала работу. Картошка была посажена, хлеба шли в рост сами собой, а до сенокоса времени хватало еще в избытке. Матушка Берта задавала корм птицам и копалась в саду, дочь ее, Дорхен, выкраивала время, чтобы погладить белье и при этом еще раз просмотреть вещи, отложенные в качестве приданого на свадьбу. Дедушка Вильгельм бродил по полевым дорогам, опираясь на сучковатую палку, а затем за обедом в красках расписывал места, где пышнее всего разросся сорняк. Герхард Розен, едва достигший шестнадцати лет и после окончания школы помогавший по хозяйству, отправлялся в поле с Кристофом, французским военнопленным, ремонтировать ограду. Для этого они нагружали на повозку дубовые колья. Француза мировая история направила в Подванген на замену Роберту Розену, отданному в солдаты. С тех пор, как фюрер призвал Роберта Розена, а это случилось в ноябре 1939 года, Герхард один спал в комнате, где висел портрет старого Гинденбурга. Кровать его брата оставалась нетронутой с той поры, как тот покинул ее полтора года назад. Его куртка и брюки висели в шкафу, остальные вещи были сложены на ночном столике. В принципе все было готово к встрече с Робертом Розеном, как только тот вернется домой. За обедом матушка Берта не раз уже говорила маленькому французу: «Я так и не могу взять в толк, чего ради парень продолжает скитаться по вашей Франции. Но к урожаю он, наверняка, вернется домой».

Повсеместно распространяются самые невероятные слухи. Все задаются вопросами: зачем, куда и как? В России, говорят, уже вспыхивают волнения. В Берлин якобы должен был прибыть Сталин, восклицая при этом: «Хайль, мой фюрер». Здесь, в Восточной Пруссии, никто не может представить себе войну с Россией. У меня почему-то растет смутное беспокойство, но я не хочу ни о чем думать до тех пор, пока не грянет первый выстрел.

Письмо учительницы из Инстербурга[3]родителям в Берлин 15.06.1941 года

Вечером они направлялись строем по темному городу на вокзал, увешанные всем, что необходимо солдату на войне. Городок Метц, считавшийся с давних пор солдатской вотчиной, летом 1940 года тихо вошел в состав рейха, став его военным гарнизоном. Пока война отдыхала, здесь вели ленивую жизнь, но однажды лейтенант Хаммерштайн зачитал приказ на марш и заявил, что предстоит долгое путешествие. Никто не знал, куда поведут их дороги странствий. Унтер-офицер Годевинд мог бы высказать соображение на этот счет; у него был нюх на те вещи, что их ожидали, но сейчас он устроил себе «тихий час».

На привокзальной площади их поджидала полевая кухня. Вальтер Пуш приобрел несколько бутылок «Бургундского» про запас, так как не знал, производится ли вино в той местности, куда их отправляли.

— Возможно, там будет Крымское шампанское, — заметил Годевинд.

Пуш успел еще позвонить в Мюнстер из телефонной будки на вокзале. Он застал Ильзу в магазине и пообещал с ней встретиться, если поезд сделает остановку в Мюнстере.

Ночью поезд шел в сторону рейха. Они коротали время за анекдотами, а в соседнем вагоне пели. Годевинд уселся поудобнее в проходе, прислонившись спиной к двери, и закрыл глаза, чтобы полчаса провести в тишине. Такие паузы ему были нужны для размышлений. Когда в лесу под Аррасом они получили известие о взятии Парижа — с тех пор минул уже год — то Годевинд уселся под цветущей акацией, в молчании уставился на небо и отказался пить шампанское, предложенное в честь празднования победы.

— Хорошо бы теперь вернуться домой, — это было единственное, что изрек унтер-офицер Годевинд по поводу взятия Парижа.

Но вместо дома они прибыли в гарнизон Метц, на что Годевинд глубокомысленно заметил: «Значит, мы еще потребуемся. Ему наверняка взбредет в голову еще что-нибудь, требующее кровопролития».

Он не сказал, кого при этом имел в виду под словом «он», но каждый мог сам поразмыслить на этот счет.

В июньские дни небо на севере остается светлым. Они не задерживались на перегонах или на вокзалах. Военные эшелоны всегда имеют преимущество проезда. Мюнстер остался лежать с левой стороны, в Хамме поезд сделал короткую остановку, так как паровозу потребовалась вода. Вальтер Пуш вспомнил, как пять лет назад он с Ильзой побывал в Хамме на танцах. Но в эту июньскую ночь у них не было никаких других развлечений, кроме обеда и заправки паровоза водой.