в Борнмут ездил Екаб), его дети — Карл и Анна: брат был моряком, сестра — работницей, перепрятывала революционную литературу, листовки. Легендой было бесстрашие Хр. Салниня («Гришки»), не боявшегося ни жандармов, ни шпиков. Организация была связана с П. Стучкой, Я. Райнисом, сосланными в глубины России, с Фр. Розинем-Азисом, Э. Ролавым, вынужденными выехать в эмиграцию. В Латвии к тому времени изучали Плеханова, знали имя Ленина, читали его работы и ленинскую «Искру».

Не сразу молодой социал-демократ Екаб Петерс был приобщен к наиболее значимым звеньям дела. В течение 1904 года «посещал лишь кружки и был на одном массовом собрании», — вспоминал он.

Выбор, однако, был сделан.

«В 1905 году я перешел работать на маслобойный завод и попал в кружок, который возглавлял товарищ Лук. Здесь моя работа уже стала гораздо более активной. Назревала революция; надо было часто ездить в деревню вместе с пропагандистами, на самом заводе распространять листовки, собирать средства в помощь арестованным».

Екаб делал рядовую работу. Но в революции не было мелочей, малое соединялось в великое, что, совершившись, изменило бы судьбу народа.

Весь 1905 год в Латвии одна забастовка сменяла другую, бурлили демонстрации, часто сливаясь в общее, грозное движение, происходили вооруженные столкновения; горели подожженные помещичьи имения. Латвия в революционной России становилась все более значимой в борьбе за подрыв власти царизма и его вернейшей опоры в Прибалтике — немецких помещиков-баронов.

Царский генерал-губернатор не остается в долгу: в Латвии вводится осадное положение. Развязываются руки карателям, отрядам «помещичьей самообороны», то есть бандам, нанятым баронами для спасения своих шкур и имущества. Эти дни жестоких расправ навсегда врежутся в память Екаба, останутся как осколки в теле, которые нельзя извлечь… В имении Награнден родного Петерсу Газенпотского уезда[7] граф Кайзерлинг привязал к седлу батрака Розе и, пустив лошадь полным карьером, таскал его за собой и стегал нагайкой до тех пор, пока не забил до смерти. Тело батрака помещик подвесил на дубе у большой дороги для устрашения возмущенной бедноты. Не было ни одной волости в Латвии, где расправа баронов Кайзерлингов, Бредрихов и им подобных не вылилась бы в расстрелы и расправы над сотнями и сотнями революционно настроенных батраков и их семьями.

Потому и стали появляться отряды «лесных братьев»: молодые отчаянные парни собирались в лесах, брались за оружие. Их справедливый гнев укреплял волю, стремление к отпору контрреволюции. Народ полюбил «лесных братьев», подвозил им продукты, осенью и зимой собирал для них теплые вещи, переправлял их в лесные чащобы. Партия наставляла и руководила.

Но силы все же были неравны. Революционные выступления терпят поражение. «Лесные братья» расплачиваются самой дорогой ценой — своей кровью, а то и жизнями. Хозяевами положения становились каратели, учрежденные царской властью военно-полевые суды. Появились виселицы, названные в народе «галстуками смерти». Тысячи борцов ссылались в Сибирь на каторгу. Латвия оказалась в тисках массового кровавого террора.

Партии, бойцам революции пришлось отступить, а отступление всегда трудно, непросто — физически и психологически. Видные партийные деятели Латвии, вынужденные укрыться в эмиграции, создают Заграничный комитет Социал-демократии Латышского края (СДЛК). В эмиграцию уходит часть «лесных братьев», боевиков.

Екаб пока оставался в Латвии. Вероятно, он полагал, что не слишком «скомпрометирован», в должной мере соблюдая конспирацию. В этом проявились решительный характер Екаба, его смелость, готовность и умение рисковать, без чего (как он уже понимал) ему теперь не прожить…

В то время Петерс работал на маслобойном заводе. Осторожно продолжал раз и навсегда начатое. «Меня тянуло к активной революционной работе в Либавской организации, а после поражения революции потянуло к активной фракционной борьбе и толкнуло на позицию большевистской фракции», — вспоминал он позже.

Но в марте 1907 года Екаба Петерса арестовывают и помещают в Либавскую тюрьму. Обвинение: «покушение на жизнь директора завода во время забастовки». Дело могло вылиться в совершенно однозначный смертный приговор. Или (что менее вероятно) в ссылку в Сибирь. Полтора года мучительных допросов в тюрьме в предчувствии неотвратимо надвигающегося трагического финала. Его пытают, вырывают ногти из пальцев рук. Он как может сопротивляется — участвует в отупляющей, отнимающей силы голодовке. Видимо, все же обвинение против него было полностью сфабриковано, построено на песке, что вообще по тем годам реакционного лихолетья было делом обычным. Петерс предстал перед Рижским военным судом и был оправдан… Счастье революционера? Удивительная случайность? Что было гадать! Возможно, зверь контрреволюционного террора уже пресытился выпитой кровью и мог позволить отпустить новую жертву.

Екаб отправился в деревню — подальше от городской полиции, жандармерии, которые не спускали глаз с таких, как он. Трудился на лесопилке — там тоже были революционные кружки, поддерживавшие связь с Либавой. Один сезон был лесорубом. Валил стройные сосны в курземских лесах, работал самозабвенно, ощущая радость труда и прилив восстанавливающихся сил.

Однако жандармы стали беспокоить и лесорубов. Екаб решил, что сейчас неразумно еще раз испытывать судьбу. Партийная организация посоветовала уехать на время, и он покинул своих товарищей-лесорубов, у которых многому научился: терпению и выдержке, умению рассчитывать силы, сдержанной жажде жить и бороться за свои права.

* * *

Оказавшись в Англии, Екаб Петерс никогда не забывал картины народных страданий и борьбы мятежной Латвии. Об этом ему каждый день напоминали и изуродованные тюремными палачами пальцы рук, и грубые мозоли, добытые в курземских лесах, и обожженные от горячих утюгов ладони. А мятежный и гордый лорд Кейсмент дал чувствам и разуму Екаба нечто свежее, чистое. Его мужественная борьба и трагическая смерть внесли в разум Екаба ясное понимание того, где быть и что делать. Сознание прояснилось, стали отчетливо представляться дали и перспективы жизни, появилось желание действовать!

…Екаб только к полуночи добрался домой, к Мэй. Камин давно потух. Отрешенно он сказал жене, что должен вернуться на родину. Ей придется пока остаться в Лондоне с маленькой дочерью. Мэй принадлежала к тем «домашним» англичанкам, которым хотелось, чтобы мужья всегда были рядом, а будет ли Россия иметь царя или революционное правительство — это она предоставляла решать другим. На днях она спряталась на вокзале подземной дороги на Пикадилли в сбежавшейся толпе: сверху «зеппы»[8] сыпали бомбы. Даже будучи испуганной, Мэй оставалась хорошенькой, и к ней обратился какой-то молодой джентльмен: «Мы цивилизованные люди, а вот прячемся в землю. Не правда ли, мисс, все это очень забавно?» Домой она прибежала дрожащая и испуганная, доверчиво прижалась к Джейку. А как она будет без него? Ведь войне и лишениям не видно конца.

Но решимость Екаба была столь велика, что он сказал, что готов вернуться в Россию (если не будет другой